Аравинд Адига - Белый Тигр

Внезапно детей как ветром сдуло: мы пересекли границу, за которой начинались усадьбы богатых. Посторонним вход воспрещен.

У ворот владения Аиста нас дожидался слуга; не успели мы остановиться, как он распахнул дверь и коснулся ног мистера Ашока:

— Маленький принц, наконец-то! Заждались мы вас!

На обед к мистеру Ашоку и Пинки-мадам прибыл Кабан — дядя как-никак. Я немедля отправился на кухню и сказал слуге:

— Я так люблю мистера Ашока — позволь мне прислуживать им за столом!

Тот согласился. Впервые я оказался рядом с Кабаном и как следует его рассмотрел. Он постарел, сгорбился, только черные острые зубы и торчащие кривые клыки были все те же. Трапезу им подали в столовой — роскошном помещении, обставленном массивной старинной мебелью. С высокого потолка свисала громадная люстра.

— Какой милый дом, — произнес мистер Ашок. — Здесь все преисполнено великолепия. 

— Только не люстра, — возразила Пинки-мадам, — больно уродливая.

— Твой отец обожает люстры, — заговорил Кабан. — Он даже в ванной хотел повесить люстру, ты, наверное, и не знал? Я серьезно!

Слуга расставил по столу тарелки. 

— Что-нибудь вегетарианское у вас есть? — спросил мистер Ашок. — Я не ем мяса. 

— Землевладелец — и вегетарианец? — показал Кабан кривые зубы. — Так не бывает. Без мяса — какая сила?

— Ради чего убивать животных? В Америке я познакомился с вегетарианцами. По-моему, правда на их стороне.

— Вы, молодежь, вечно подцепите у американцев какую-нибудь дурь. Ты ведь все-таки землевладелец.  Это только браминам[21] полагается есть растительную пищу.

После ужина я помыл посуду, помог слуге заварить и подать чай. Долг перед хозяином исполнил, теперь можно и своих проведать. Из Усадьбы я вышел через заднюю дверь.

Родня на меня так и накинулась. Все были здесь.

Обступив «Хонду Сити», они с гордостью глазели на сверкающий автомобиль, не решаясь до него дотронуться.

Кишан поднял руку. Я не видел его месяца три — с той поры, как он уехал из Дханбада и нанялся на полевые работы. Согнувшись в поклоне, я припал к его ногам и замер, ибо знал: стоит мне выпрямиться — и братец мне задаст. Целых два месяца я не присылал денег.

— Вспомнил наконец о родных! — заговорил Кишан. — Ты о нас и думать забыл! 

— Прости, братец.

— Что ж ты денег не шлешь? Мы так не договаривались.

— Прости меня. Прости.

Всерьез на меня не злились. Впервые в жизни мне уделили больше внимания, чем буйволице. Ведь я служил у самого Аиста. Старая пройдоха Кусум улыбалась мне, потирала руки и ласково шипела, пытаясь ущипнуть меня за щеку:

— Сколько сладостей я тебе в детстве скормила...  ух ты, милашка!

Мой френч произвел на нее сильное впечатление, она даже прикоснуться к нему не решалась. 

Клянусь, они чуть ли не на руках понесли меня домой. Соседи высыпали на улицу и не сводили глаз с моего щегольского наряда.

Мне продемонстрировали детей, которых мои родственницы успели нарожать со дня моего отъезда, и заставили чмокнуть всех в лобик. Двоих произвела на свет тетя Лайла. Лила, жена двоюродного брата Папу, родила одного. Народу прибавилось. Потребности выросли. А я, видите ли, не шлю денег. 

Кусум стукнула себя по голове кулаком и заголосила, повернувшись в сторону соседей:

— Мой внук нашел себе работу, а я как трудилась, так и тружусь не покладая рук. Тяжела участь старухи!

— Жените его! — заорали в ответ соседи. — Своевольник сразу послушным станет! 

— Точно, — будто осенило Кусум. — Так мы и сделаем. — Она ухмыльнулась и потерла руки. — Так и поступим.

Кишану было что мне сказать — сплошь недобрые вести. Во Мраке последнее время стало совсем невмоготу. Правительство Великого Социалиста было, как водится, гнилое и продажное. В войне между наксалитами и землевладельцами кровь лилась ручьем. Маленькие люди вроде нас угодили между молотом и наковальней. Обе стороны, вооруженные до зубов, взялись за дело всерьез: сочувствующих противнику пытали и расстреливали.

— У нас здесь такое творится, ужас, — тяжко вздохнул Кишан. — Мы так рады, что ты вырвался из Мрака и у тебя хороший хозяин. Вон как ты разоделся!

Кишан сильно изменился — похудел, почернел, кожа да кости. Он вдруг стал похож на отца.  Моя женитьба не сходила у Кусум с языка. Она лично подала мне ужин.

— Курица, специально для тебя сделала, — подчеркнула старуха, накладывая мне полную тарелку. — Свадьбу сыграем ближе к концу года, ладно? Мы уж тут подыскали для тебя хорошенькую пухлую уточку.  Дождемся, пока у нее начнутся месячные, и за дело. 

Политое красным соусом мясо дымилось передо мной. Его словно только что вырвали из тела Кишана. 

— Еще не время, бабушка, — пробормотал я, глядя на огромный кусок курятины на своей тарелке. — Дай срок.

Она разинула рот:

— То есть как это — не время? Что мы тебе скажем, то и сделаешь. Ты кушай, дорогой. Курицу я только для тебя готовила.

Я сказал:

— Нет.

— Кушай. — Она пододвинула тарелку ближе ко мне.

— Нет. Я больше не ем курятину, бабушка.

Домочадцы все как один уставились на меня.

Бабушка прищурилась:

— Да ты, никак, брамин? Что тебе в голову взбрело? Ешь давай.

— Не буду. — Я так резко оттолкнул тарелку, что она упала на пол и покатилась в угол, оставляя на полу рыжие пятна карри. — И жениться не хочу. 

Кусум онемела. Кишан вскочил и попытался меня остановить. Я отпихнул его — он упал — и пошел прочь из родного дома.

Дети увязались было за мной — маленькие замурзанные голодранцы, родственники, которых я не собирался гладить по головам и чьих имен знать не хотел, — но скоро отстали.

Вот позади остались храм, рынок, свиньи, сточная канава. Я вышел к пруду — на другом берегу высился Черный Форт.

Стиснув зубы, я сел у воды. Из головы не шел Кишан, его изможденное тело. Они съедят его заживо, как сожрали отца, сгрызут ему всю середку и бросят на полу государственной больницы умирать от чахотки, выхаркивать остатки крови в ожидании доктора. 

Со стороны пруда послышался плеск. Буйволица подняла из воды залепленную цветами голову и уставилась на меня. Стоящая на одной ноге цапля тоже не сводила с меня глаз.

Я поднялся и ступил в пруд, а когда вода дошла мне до горла, поплыл, раздвигая плечом лотосы и водяные лилии, мимо жамкающей цветы и листья буйволицы, мимо мальков и головастиков и скатившихся в воду валунов.

На полуразрушенных стенах мелькали обезьяны. Я начал взбираться вверх по склону. 

Вы уже в курсе, как я люблю поэзию, особенно стихи четырех мусульман, признанных величайшими поэтами всех времен. Перу Икбала, одного из четверки, принадлежит замечательное сочинение, где он изображает себя Дьяволом, восставшим против Господа, а недовольный Бог старается застращать непокорного. Мусульмане верят, что Дьявол был некогда подручным Бога, пока не взбунтовался и не ушел на вольные хлеба, и с тех пор между Сатаной и Господом идет война умов. Об этом и пишет Икбал. Наизусть я не помню, но разговор примерно такой.

Бог говорит: Я велик. Я всемогущ. Стань опять моим слугой.

А Дьявол отвечает: Ха!

Лежа под люстрой, я частенько вспоминаю Дьявола, каким его описал Икбал, и сразу на ум приходит крошечный смуглый человечек в мокром френче, карабкающийся по склону к Черному Форту. 

Вот человечек замер, поставил ногу на разрушенный временем крепостной вал, его окружили любопытные обезьяны.

Бог с голубых небес простер свою десницу над равниной и явил человечку Лаксмангарх, и узкий приток Ганга, и все, что лежит за рекой, — миллионы таких же деревень, населенные миллиардом жителей. И Бог спросил:

— Разве этот мир не прекрасен? Разве не потрясает своим величием? Быть моим слугой — разве не достойно благодарности?

И я вижу, как смуглый человечек в мокрой тужурке трясется, точно в припадке ярости, и особым образом выражает свою благодарность за то, что Всевышний создал этот мир именно так, а не иначе. 

Глядя на черные лопасти вентилятора, дробящие свет, я вижу, как человечек во френче еще и еще раз плюет в Господа.

Через полчаса я вернулся в усадьбу Аиста. Мистер Ашок и Пинки-мадам уже ждали меня у машины. 

— Где тебя носило, шофер? — рявкнула Пинки-мадам. — Тебя не дождешься.

— Прошу прощения, мадам, — заулыбался я. — Приношу свои извинения.

— Не будь такой бессердечной, Пинки. Надо же ему было повидаться с родными. Сама ведь знаешь, как во Мраке сильны семейные узы.  

Когда мы отъезжали, Кусум, тетя Лутту и прочие женщины столпились у дороги. В глазах у них стояло изумление — я ведь не извинился за свою выходку.  Кусум показала мне кулак.