Но он лишь качает в ответ головой.
Когда он не ест — это еще не конец света. Так было и вчера. Но в глубине души я верю, что если смогу… смогу накормить сына… у него не так будет болеть душа. Какая-то часть меня помнит, что первая обязанность матери — накормить детеныша, и, если я одержу победу в такой малости, возможно, это значит, что я еще не совсем пропащая мать для своего сына.
— Рыбку? Мороженое? Пиццу?
Он начинает медленно поворачиваться на стуле. Первый раз это вышло случайно — соскользнула нога и он крутнулся. Потом он начинает крутиться намеренно. Он слышит мой вопрос и нарочно игнорирует меня.
— Натаниэль.
Вращение.
Что-то щелкает. Я зла на себя, на весь мир, но выливаю свою злобу на сына — так проще всего.
— Натаниэль! Я к тебе обращаюсь!
Он смотрит мне в глаза. Потом лениво отворачивается.
— Нет, ты будешь меня слушать! Сейчас же!
И в момент этой «прелестной» домашней сцены входит Патрик. Я слышу его голос раньше, чем он появляется в кухне.
— Наверное, скоро конец света, — говорит он, — потому что я не могу представить никакой другой причины, по которой бы ты два дня не показывалась на работе, когда… — Он поворачивает из-за угла, видит мое лицо и замедляет шаг, двигаясь с такой же осторожностью, как привык вести себя на месте происшествия. — Нина, — ровным голосом спрашивает он, — с тобой все в порядке?
На меня нахлынули воспоминания о вчерашних словах Калеба о Патрике, и я захлебываюсь рыданиями. Только не Патрик! Я не выдержу, если рухнет еще один столб из тех, на которых покоится мой мир. Я просто не могу поверить, что Патрик мог так поступить с моим сыном. И вот вам доказательство: Натаниэль не стал с криком убегать от него.
Патрик заключает меня в объятия, и клянусь: если бы не его руки, я бы оказалась на полу. Слышу свой голос: неконтролируемые голосовые конвульсии.
— Со мной все в порядке. На сто процентов, — отвечаю я, но моя уверенность дрожит, как осиновый лист.
Как подобрать слова, чтобы объяснить, что еще вчера ты просыпался в одном мире, а сегодня уже все изменилось? Как объяснить ту жестокость, о существовании которой даже не предполагал? Будучи прокурором, я прикрывалась юридическим жаргоном — проникновение, растление, виктимизация [2], — но ни один из этих терминов не является таким саднящим и правдивым, как слова: «Кто-то изнасиловал моего сына».
Взгляд Патрика скользит от Натаниэля ко мне и обратно. Неужели он думает, что у меня нервный срыв? Что от стресса я сломалась?
— Эй, Кузнечик, — обращается он к Натаниэлю по его старому прозвищу (мой сын рос в детстве скачками), — пойдем наверх и переоденемся, пока мама… вытрет стол?
— Нет! — выкрикиваю я в то же мгновение, как Натаниэль выбегает из комнаты.
— Нина, — в очередной раз подступает к разговору Патрик, — у Натаниэля что-то случилось в садике?
— Что-то случилось в садике, — повторяет Нина, перекатывая слова на языке, словно мраморные шарики. — Что-то случилось? Что ж, это вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов, верно?
Он не сводит с нее пристального взгляда. Если он посмотрит еще внимательнее, то докопается до правды — ему всегда это удавалось. Когда им было по одиннадцать, Патрик узнал, что Нина впервые поцеловалась с мальчиком, хотя она слишком этого стеснялась, чтобы рассказать ему; и он знал, что она поступила в колледж в другом штате задолго до того, как у нее хватило духу признаться, что она уезжает из Биддефорда.
— Кто-то обидел его, Патрик, — шепчет Нина, сдаваясь под его взглядом. — Кто-то обидел, а я… я не знаю кто.
Его передергивает.
— Натаниэля?
Патрику доводилось сообщать родителям, что их дети-подростки погибли по вине пьяного водителя. Доводилось поддерживать вдов у могил мужей, которые наложили на себя руки. Он слышал истории женщин, переживших изнасилование. Единственный способ все это пережить — отступить и сделать вид, что ты не являешься частью цивилизации, граждане которой приносят друг другу столько горя. Но это… от такого… никуда не спрячешься.
Патрик чувствует, как сердцу становится тесно в груди. Он опускается с Ниной на пол, и она посвящает его в детали истории, которую он никогда бы не хотел слышать. «Я мог бы выйти через эту дверь, — думает он, — и начать все сначала. Я мог бы повернуть время вспять».
— Он не разговаривает, — рассказывает Нина. — И я не знаю, как его заставить говорить.
Патрик отстраняется от нее.
— Нет, знаешь. Ты всегда умеешь разговорить людей.
Когда она поднимает голову, он видит результат своих слов. В конце концов, ты не обречен, если продолжаешь видеть на противоположном берегу размытые очертания надежды.
На следующий день после того, как его сын перестал разговаривать по причине, в которую Калеб верит, он выходит из дома и осознает, что дом рушится. Конечно, не в буквальном смысле слова — об этом он позаботился. Но если присмотреться повнимательнее, можно заметить, что все, что давным-давно нужно было бы привести в порядок, — вымощенная дорожка перед домом, гребень на верху дымохода, каменный невысокий заборчик, идущий по периметру их землевладения, — все это было брошено ради заказов денежного клиента. Он ставит кружку с кофе на край крыльца и спускается по ступенькам, стараясь объективно оценить каждый объект.
Дорожка к дому… что ж, нужно быть специалистом, чтобы увидеть, насколько неровные камни, — это может подождать. Дымоход — настоящий стыд; с левой стороны он весь искрошился. Но забираться на крышу так поздно, когда скоро стемнеет, бессмысленно. К тому же, когда работаешь на высоте, нужен помощник. Поэтому Калеб прежде всего поворачивает к стене — украшению по периметру дороги, из полого кирпича толщиной сантиметров тридцать.
Кирпичи лежат грудой на том же месте, где он свалил их около года назад. Он купил их у подрядчиков, которые знали, что он ищет бывший в употреблении кирпич, и кирпичи присылали со всей Новой Англии — с разрушенных заводов и развалившихся больничных палат, осыпавшихся колониальных домов и заброшенных школ. Калебу нравятся отметины и шрамы на кирпичах. Он представляет, что в этой ноздреватой глине жили старые привидения или ангелы, и не против, если бы один из них бродил вокруг его владений.
Слава богу, он вырыл яму глубже, чем промерзла земля. Толченым кирпичом уже заполнена канава сантиметров пятнадцать глубиной. Калеб подтягивает мешок с цементом и высыпает его в тачку, где замешивает. Взмахивает и вытаскивает лопату — задает ритм, когда вода смешивается с песком и бетоном. Он чувствует, как работа затягивает его, когда кладет первый ряд кирпичей, вдавливает их в цемент, пока они не становятся на свои места, — когда он вот так отдается работе, голова становится ясной и пустой.
Это его искусство, его страсть. Он двигается вдоль фундамента, осторожно переставляя ноги. Это стена не будет грубой, она будет с двух сторон облицована, а венчать ее будет декоративная бетонная верхушка. Никто никогда не догадается, что внутри — нанесенный толстым слоем строительный раствор, некрасивый и грубый. Калебу нет нужды аккуратничать там, где никто не увидит.
Он тянется за кирпичом, но его пальцы натыкаются на что-то маленькое и гладкое. Пластмассовый солдатик — один из коллекции солдатиков в зеленом обмундировании. Когда он последний раз здесь работал, с ним рядом играл Натаниэль. Пока Калеб рыл канаву и наполнял ее кирпичной крошкой, его сын спрятал целый батальон в крепости, которую соорудил из упавших кирпичей.
Натаниэлю было три.
— Я собью с тебя спесь, — сказал он, грозя солдатиком Мейсону, золотистому ретриверу.
— Где ты это услышал? — засмеялся Калеб.
— Услышал, — глубокомысленно ответил Натаниэль. — Давно еще, когда был маленьким.
«Да, давно это было», — подумал Калеб.
Сейчас он держал в руке того пластмассового солдатика. Вдоль подъездной дороги плывет свет фонарика, и Калеб впервые осознает, что уже сумерки, что за работой он как-то прозевал наступление вечера.
— Чем ты занимаешься? — спрашивает Нина.
— А на что это похоже?
— В такой час?
Он поворачивается, пряча в кулаке игрушечного солдатика.
— А почему нет?
— Но сейчас… сейчас… — Она качает головой. — Я укладываю Натаниэля спать.
— Тебе нужна моя помощь?
Когда слова слетают с губ, он понимает, что она может превратно их истолковать. «Хочешь, чтобы я уложил?» — должен был сказать он. Как и ожидалось, Нина злится.
— Мне кажется, после пяти лет я и сама в состоянии с этим справиться, — отвечает она и направляется к дому. Свет от ее фонарика прыгает, как кузнечик.
Калеб замирает в нерешительности, не зная, стоит ли догонять жену. В конце концов он решает остаться. Он прищуривается в неярком свете звезд и кладет солдатика в пространство между двумя сторонами стены. По обе стороны кладет по кирпичу, продолжая начатый ряд. Когда стена будет закончена, никто не узнает, что внутри спит солдат. Никто, кроме самого Калеба, который будет смотреть на нее тысячу раз в день и знать, что по крайней мере одно чистое воспоминание о сыне спасено.
