Я еще пару раз слышал голос этой женщины, но звучал он уже не так отчетливо и настойчиво, как впервые. Было совершенно ясно, что я разыгрываю трюки сам с собой.
Потом со мной случилось нечто, связанное с упражнением для отрешения от собственного тела, для отождествления себя не с ним, а с сознанием. Возникло ощущение, что во мне — какое-то семя, желающее прорасти, но придавленное пластами знаний, убеждений, представлений и правил, связанных с былой жизнью. Я чувствовал, как нечто угнетенное хочет освободиться от бремени материи.
А как-то вечером, на закате, я забрел в незнакомую часть леса и увидел странную высокую скалу, на вершине которой рос неизвестно откуда там взявшийся карликовый дуб, естественный бонсай, четко выделяющийся на фоне розовых гор. Я взобрался на эту скалу, уселся возле дуба-малютки и глянул вниз. Подо мной открылась пропасть, пугающая, но влекущая. И тут высоко-высоко в небе появились два моих ворона и стали звать меня. Я откликнулся, и они спустились и принялись кружить надо мной. Что это было за чудо — это их кружение в струях холодного ветра, который подул после захода солнца! Как это было здорово — следить за ними! Время не повторяется, время всегда только настоящее, потому что лишь в настоящем мы испытываем ощущения и переживаем опыт. Вороны звали, и ответ казался мне таким простым: прыгнуть в пустоту и присоединиться к ним. За спиной я чувствовал чье-то присутствие, чья-то рука подталкивала меня, чей-то голос нашептывал, что время может быть только настоящим, что тело всего лишь обуза, от которой легко избавиться, чтобы стать легким, невесомым и парить, как вороны. Я обернулся в ужасе, сзади никого не было, но при этом я твердо знал — я не один. Усилием воли я заставил себя собраться, отойти от края пропасти, медленно спуститься со скалы, чтобы вернуться к себе.
Подниматься на скалу всегда легче, чем спускаться, и мне пришлось напрячь внимание. Не покидало впечатление, что я с кем-то борюсь, преодолеваю чье-то сопротивление, а тем временем вороны высоко в небе смеялись надо мной, наблюдая, как мое «я-тело» все еще судорожно цепляется за землю.
Я не встречал Старца уже несколько дней, но раз после полудня увидел его у ворот — он тоже шел на прогулку в лес.
— Ну, Тигр, как там твой друг? — спросил он.
Я подумал, что речь идет о мыши, и собрался, было, рассказать, как мы поладили, но он продолжил: «Ты непрерывно думаешь об излечении?» — и я понял, что он подразумевает мой рак.
— Ты должен добраться до той точки, где поймешь, что излечение уже не самое главное твое желание. Просто к тому времени для тебя уже будет ясно, что есть вещи, которые исцеляют глубже и вернее, чем любые лекарства. Если бы ты мог войти в контакт с единством всего живого, ты бы почувствовал, что само по себе излечение уже ничего не значит, — сказал он. — Видишь ли, существуют два типа здоровья. Так называемое «низкое здоровье» — это когда человек в хорошей форме, как атлет; но есть и «высокое здоровье», заключающееся в «поглощении» болезни.
Еще какое-то время мы шли молча, но очевидно было, что Старец все еще додумывает про себя это умозаключение, потому что он вдруг остановился и спросил:
— Ну, теперь ты знаешь, кто умирает в человеке, когда к нему приходит смерть?
Я сказал, что на этот вопрос я мог бы дать кучу ответов, один другого правильнее, потому что в последнее время много читал на эту тему и много размышлял. Меня интересовали упражнения, рекомендуемые во многих традициях, чтобы попрактиковаться в смерти, «умереть при жизни» (так делают суфии). Но, признаться, я не был уверен, что все это хоть что-то во мне изменило. Я понимал, что, рождаясь, человек начинает не только жить, но и умирать и, как говорил Старец, жизнь и смерть — это две стороны одного и того же существования. Я понимал, что когда мы умираем, с нами умирает все то, с чем мы себя отождествляем: тело, мысли, наши человеческие отношения, наш опыт — словом, то наше «я», которому мы придаем такое значение. Поэтому справедливо было бы сказать себе: «Я — не это, я — сознание», и попытаться не привязываться так сильно к тому, чем мы на самом деле не являемся. Но достаточно ли этого, чтобы избавиться от страха смерти?
Кстати, а как же он, Старец? Боялся ли он когда-нибудь смерти?
— Боялся давно, в молодости, — ответил он, — но потом перестал.
Сейчас же, наоборот, смерть вызывает у него большое любопытство. Он добавил, что кое в чем я прав: смерть действительно нельзя понять умом. Единственный способ познать ее — это умереть.
Мы продолжали медленно идти, и тема эта все не отпускала нас; я сказал ему, что одной из самых чудесных вещей, которые я недавно прочел, была «Катха-Упанишада» — эпизод, когда молодой Насикетас идет к Смерти, садится у дверей ее дома и три дня подряд умоляет ее научить его Истине. Смерть и знать о нем не хочет. Сначала она прячется от него в доме. Потом, убедившись, что так просто от этого юноши не отвязаться, обещает осыпать его золотом — лишь бы он отстал.
Наконец, она пытается от него избавиться, пообещав ему необыкновенно долгую жизнь — но не тут-то было. Насикетас отказывается от всего. Ему нужно только одно — то, что и самой Смерти недоступно.
Тогда Смерть, сжалившись над Насикетасом, соглашается взять его в ученики, становится его гуру и учит главнейшему; если его познать, оно «развязывает все узлы в сердце и делает бессмысленным любое другое познание». Урок тот же, что в Упанишаде и «Гите». Это урок Веданты; все, что рождается, умирает, все, что умирает, возрождается. Только Атман, чистое сознание, которое никогда не рождалось и пребывает вечно, вне времени, только Атман и остается.
Мне вспомнились строки из Упанишад:
Подобно зерну, Человек созревает, Подобно зерну, Возрождается снова.
Старец заулыбался. «Катха» была любимой Упанишадой и его старого гуру, Кришны Према.
— Вот видишь? Ничего в Смерти плохого нет, она может стать Великим Учителем. Действительно, только благодаря ей мы задаем себе великие вопросы о жизни, — сказал он. — И если подумать хорошенько… не она ли нас привела сюда… наверх?
Он был прав.
По дороге домой мы прошли мимо того места, где я несколько дней назад взбирался на странную скалу с карликовым дубом наверху. Я не удержался и рассказал Старцу о том, что там со мной произошло.
— Ах, да! Совсем забыл предупредить, туда лучше не ходи, — сказал Старец. — Там все еще дышит былыми убийствами. Англичане, когда жили здесь, повадились стрелять с этой скалы в лесных зверей. Настоящую бойню устроили. А еще один пастух жену свою оттуда столкнул в пропасть. Нехорошее место, гиблое, поверь мне.
После долгих месяцев изоляции настало время съездить домой. Летом вся семья должна была собраться в Орсинье, в тосканских Апеннинах, и я не мог не поехать. Мысль о встрече с родными очень меня радовала. Я сильно тосковал по Анджеле, и тоска эта временами причиняла почти физическую боль. Хотелось побыть и с детьми, которых я давно не видел, однако не все было так просто. Я настолько привык к тишине, молчанию и одиночеству, привык, что голова моя занята мыслями, далекими от «нормальной» жизни, что теперь страшился возвращения к повседневным заботам: звенит телефон, нужно заправить машину, сходить на почту, кто-то заходит навестить, другие остаются пообедать, а там начинаются разговоры об отсутствующих третьих, потом и о политике.
После успехов и неудач, размышляя в одиночестве в моем каменном гнезде, я напал на след чего-то такого, что меня захватило, что представлялось важнее всего прочего. Я не хотел упустить с таким трудом пойманную нить. В глубине души я просто боялся. Боялся потеряться, как потерялся Нарада, герой другой древней индийской притчи.
Нарада — преданнейший последователь и ученик Вишну. Однажды он приходит к учителю и спрашивает, чем майя — мир иллюзий — отличается от истины. Вишну неохота пускаться в объяснения, тем более что день знойный и его терзает жажда.
— Послушай, — говорит он Нараде. — Сходи-ка пока принеси мне чашу воды.
Нарада прибегает в деревню, стучится, и ему открывает прелестная девушка. Нарада просит воды, девушка впускает его, завязывается разговор. Нарада влюбляется в девушку, женится, у них рождаются дети. Проходит двенадцать лет, и над деревней проносится ужасный ураган. Река выходит из берегов, дома сносит водой, и Нарада видит, как поток уносит жену и, одного за другим, детей. Самого младшего он пытается спасти, держа высоко над головой. Но вода все прибывает и прибывает, она уже по горло, Нарада в отчаянии, подняв глаза к небу, взывает: «Молю тебя, о Господин мой, помоги!»
И тут среди грома и молний раздается голос:
— Ну а чаша воды?
Смысл этой истории в том, что, отправив Нараду за водой, Вишну дал своему ученику ответ, которого он искал: деревня, прекрасная девушка, семья — все это было майя, преходящим миром. Это не было Истиной, ибо истина неизменна. И этот страшный пример лучше всяких объяснений помог Нараде понять разницу между одним и другим.
