Валентин чуть повернул голову, глянул. Лыжник, дико таращась, сделал попытку приподняться.
— Лежи, гад! — зашипел Валентин.
— Уби… би… бийство… — проблеял тот.
Грохнуло снова. «Гад» заморгал, скосил глаза на Валентина. Пришлось снова ткнуть его физиономией в снег.
Отсвистело, отстучало. Дробясь о скалы, как стекло, с перекатами отшумело на том берегу эхо.
Пижон шевельнулся, уставил на Валентина очумелые глаза и опять завел свое:
— Уб-бийство…
Валентин подумал, что у того от страха временно замкнуло в мозгу. Он совсем уж было приготовился от души обложить его для профилактики, но могуче ударило и пошло уже без перерыва, почти слитно. Пять раз подряд.
— Отбой! — сипло сказал Валентин под шум удаляющегося эха. — Семь взрывов. Хорошего понемногу.
Поднялся. Встал и лыжник, оказавшийся при вторичном рассмотрении парнем лет двадцати с небольшим, румяно-золотистым, со встревоженными голубыми глазами.
— Ты куда разогнался? — зло поглядел на него Валентин. — Глаз, что ли, нету?
Вынырнув из леска на той стороне ложбины, близился взрывник, на ходу вылаивал в чистейший морозный воздух непечатные выражения. Однако ругань, равно как и зрелище дымящейся, развороченной аммонитом земли, осталась без внимания. Тыча рукой куда-то в сторону, парень еле вылепил непослушными губами:
— Слышь, там это… за горой труп лежит…
Тут уже вытаращился Валентин. «Готов», — мелькнуло в голове.
Набежал взрывник, разъяренный, как поднятый из берлоги медведь.
— Ах ты, зараза! — задыхался он. — Жить надоело?.. Из-за тебя мне в тюрьму, а?!..
— Погоди, — остановил его Валентин. — Видишь, человек не в себе. Пусть оклемается.
— Не, я вам точно говорю… — малый повернулся к сердито пыхтящему взрывнику.
Оказалось, летел он «быстрее лани» не от хорошей жизни. И про убийство талдычил тоже не зря.
— …Около ручья лежит… вниз лицом. Чуть-чуть его снегом замело… Наверно, убийство, а? Вы как думаете?.. Я не стал подходить — я ж понимаю: нельзя… И это… кругом следы зверьков… видать, погрызли…
Взрывник изумленно воззрился на Валентина, как бы говоря: «Что это он мелет, а?»
Парень меж тем объяснил, что прислан заменить на участке Валентина. Вчера прилетел в Гирамдокан, переночевал, а утром махнул сюда, напрямки, по старой старательской тропе, которую ему указал Лиханов.
— …Потом слышу — выстрел. Ну, слава богу, люди! И полным ходом, значит, сюда… А насчет взрывных работ — это мне и в голову не пришло…
Из дальнейшего выяснилось, что парень — вполне нормальный парень, и не какой-то пижон безголовый, а техник-геолог. С месяц как перевелся в Абчадскую экспедицию. В поле не новичок. Зовут Васей… И вот уже такое естественное под артиллерийский грохот аммонита предположение о том, что малый «готов», оказалось до глупости нелепым. Хочешь не хочешь, а рассказу о трупе «за горой» приходилось верить.
Вася смотрел на Валентина, и на физиономии у него ясно отражалось: вот ты постарше — ты теперь и действуй, а с меня довольно. Валентин же не на шутку растерялся. Ни с чем подобным он никогда до этого не сталкивался и знать не знал, с какого конца берутся за такие дела.
Выручил взрывник, мужик тертый, в годах, понимающий что к чему в этой жизни.
— Надо сходить, Данилыч, — сказал он. — Оно как-то не по-русски — бросить покойника на погрыз зверю.
— Похороним, что ли? — с неудовольствием поинтересовался Валентин.
— Ну… — взрывник почесал затылок. — Для начала хоть поглядеть надо. А там видно будет.
Поскольку ничего более разумного в голову не приходило, Валентин махнул рукой:
— Ладно, пошли.
Тут же и отправились, благо идти было не так уж далеко — всего-то там километров пять с чем-то.
Пока дошли, день чуть потускнел и синью тронуло снега.
— Вон он, — Вася шагнул в сторону, пропуская вперед взрывника, и вполголоса объяснил шедшему следом Валентину — Я этих покойников не то чтоб боюсь, а так как-то…
Валентина так и подмывало съязвить: «Правильно, сынишка, бояться надо живых», однако он промолчал.
Взрывник замедлил шаги, потом и вовсе остановился.
— Смотри ты… — проговорил он, снял шапку, поду мал, надел снова. — Да, конечно, вообще-то…
Человек шел с низовьев, берегом — об этом говорили присыпанные следы. Дошел до этого места, и тут, видимо, силы внезапно оставили его, он опустился на колени, ткнулся головой в снег и так и замер — как бы в покаянном поклоне безжизненным нагим верховьям безымянного ручья и недалекому уже перевалу, куда он, надо полагать, держал свой путь.
— Чего мудрить, паря, тут не убийство… Сам помер, сам… — взрывник вздохнул. — Дела…
Он был прав — кругом, куда доставал взор, нетронуто белели снега, и только два человеческих следа: пеший, принадлежащий скончавшемуся, и лыжный — Васин. Ну какое тут, к чертям, убийство…
Не сговариваясь, приблизились, стали внимательно оглядывать. На покойнике был старый бараний полушубок, меховые потертые унты. Соскользнув с плеча, рядом лежало ружьишко — видавший виды дробовичок шестнадцатого калибра.
— Кто ж ты такой будешь-то, сердешный?.. Ну, прости господи, — взрывник дотронулся до запорошенной спины трупа и, чуть поколебавшись, пихнул.
Почти беззвучно покойник боком завалился на снег. Стало видно лицо, бородатое, с открытыми глазами.
Валентин поспешно шагнул вперед. Нагнулся, вглядываясь.
— Ах вот это кто! — вырвалось у него.
— Что, знакомый? — тотчас подсунулся взрывник.
Не отвечая, Валентин выпрямился, машинально бросил взгляд окрест. Был конец пасмурного ноябрьского дня. Синеватый снег. Серое низкое небо. Тишина, безлюдье… А тогда было лето, и была глухая ночь. Зимовыошка была, багровый машущий свет из допотопной печурки, клочья мха по черным стенам и старик, который бесконечно долго точил нож, и гнусавый голос: «А ить доводилось мне и человечинку едать…» Старичок-фантом, миазм старой Сибири с ее бахвальством собственной дикостью и ее зародившимся когда-то не от хорошей жизни безголовым молодечеством…
— Знакомый? — не отставал взрывник.
— Встречались как-то, — буркнул Валентин. — Темный человек… Как говорится, бог ему судья…
Топтавшийся в сторонке Вася, поеживаясь, подал голос:
— Ну, что вы там? Пошли, что ль…
— Не торопись, — Валентин помедлил, глянул на взрывника. — Прикроем ветками, а? А сверху — снегом. Временно. Завтра буду в Гирамдокане — скажу участковому.
— Можно и так.
Когда было нарублено достаточное количество стланиковых лап, взрывник поднял ружье покойного, переломил ствол и крякнул.
— Ха, знакомый-то твой, Данилыч, видать, сурьезный был старичок.
Говоря это, он вытянул из казенной части ствола цилиндрическую штуковину — как бы коротенький обрезок такого же ствола, только поменьше диаметром.
— Вкладыш. Сделано из ствола авиационного пулемета, — уверенно определил он, рассматривая вещицу. — В войну я в авиации служил, механиком. Так что, хм, штука знакомая… Из такой свалить сохатого за триста метров — нечего делать.
Валентин взял у него вкладыш и, прежде чем спрятать в карман (надо отдать участковому в Гирамдокане), задумчиво повертел в пальцах. Пустяковая, казалось бы, деталька, но с ее помощью ружье, внешне оставаясь безобидным гладкоствольным дробовичком, превращается в нарезное оружие, стреляющее боевыми патронами. Глянул на покойника. Вот ведь встретишь в лесу такого дедулю с таким ружьишком и подумаешь, что подался, мол, старый добыть рябчика там или куропаточку — на бульон для захворавшего внучонка… да еще засомневаешься, получится ли, мол, что у бедолаги: он стреляет, поди, на десять метров с подбегом, да и то мимо. А дедуля-то меж тем со вкладышем. С боевыми патронами за пазухой. И с желтыми глазами рыси…
Уже порядком отдалившись, Валентин обернулся. Подступающие сумерки особенным образом углубили белизну и пустынность заснеженных верховьев ручья. Вероятно, из-за этого ворох веток над трупом показался ему чем-то досадно лишним, неряшливым, почти оскверняющим отстраненную чистоту природы. «Но ведь временно», — неизвестно перед кем и чем оправдываясь, подумал он и зашагал следом за своими спутниками.
Вошли в лес, сделавшийся уже по-вечернему мрачноватым и более тесным, чем днем, но в то же время и более уютным и теплым, чем оставшееся позади открытое пространство.
Взрывник и Вася шагали молча, споро. Когда начинает темнеть в лесу, особенно зимнем, как-то сами собой иссякают разговоры, это Валентин замечал неоднократно, но зато является простор мыслям.
Вот и теперь под размеренный хруст снега в голове у него вдруг высветилось неожиданное: этот старик, нелепо, неприятно промаячивший тогда, в ту ненастную ночь в зимовье, и вот теперь возникший снова, столь же неприятно и нелепо, — он как бы обозначил своим появлением самый, вероятно, тоскливый отрезок в его, Валентина, жизни. Допущение не очень-то приятное — что к случившимся за это время событиям примешивается, пусть даже символически, что-то от этого бредового старца, и однако ж куда денешься от прошлого своей земли-матушки с ее бодайбинскими приисками и нерчинскими каторгами, варнацкими песнями и ссыльными преданиями.
