Из земли выступала огромная бетонная скважина. Липкая, покрытая студенистой гущей труба извергала мутный поток. Длинная, бесконечная рытвина была наполнена струящейся жижей, над которой густо клубился пар. Снег кругом был изъеден ржавчиной, в синеватых волокнах плесени. Коробейников шел вдоль клубящегося теплого арыка, вглядывался в текущую муть. В парном бульоне тянулись длинные бинты с отпечатками гноя и крови: отбросы московских больниц, остатки ночных операций, ампутированных конечностей, трупных извержений. Плыли отяжелевшие от воды комья ваты, черные, липучие, с остатками дурной женской крови. Волновались на поверхности листы газет, зловонная муть пропитала лица вождей, портреты ударников и космонавтов, изображение заводов и строек. Протекали радужные кольца бензина, белая мыльная пена, бесформенные комья слизи, похожие на тромбы из подземных вен и артерий. Тяжелая затонувшая ветошь напоминала утопленников, медленно сносимых течением.
Коробейникова мутило, подкатывался рвотный ком. Тошнотворный воздух забивал горло и ноздри. Хотелось кинуться прочь, очутиться в чистом сосновом бору с благоухающим снегом. Лечь в горячую ванну с душистой освежающей пеной. Но он удерживал себя остатками воли.
«Это мое… Моя мерзость… Меня по горло окунули в сточную канаву, стою в слизистой гуще, и мне в лицо ударяют резиновые пузыри с мертвым зловонным белком…»
Он увидел, как из мутного пара налетела на него черная орущая птица. Повисла над головой, растопырив грязные маховые перья, нацелив мучнистый клюв, глядя яростными ненавидящими глазами. Подумал, что явился хозяин адской клоаки, приставленный к нему бес, его неотступный мучитель, что пытает его страшной унизительной мукой.
«Не сдамся… Моя жизнь, мое творчество должны впитать всю мерзость бытия, окунуться в нечистоты, одолеть гниение очистительной силой искусства… Освободиться от скверны… Здесь, у сточной канавы, пишу мой роман…»
Он шагал туда, где поток перегораживали решетки, процеживали клоаку, как сито. На железных прутьях оседали клочья газет, липкое тряпье, мохнатые, словно водоросли, волокна. Пенилась и бурлила гуща, танцевал и подпрыгивал хоровод белых резиновых пузырей. Решетки были частью конвейера, который вычерпывал из воды нерастворимые густые отбросы, увлекал в сторону, опрокидывал в громадные, из нержавеющей стали, баки. Коробейникову казалось, что это он, по грудь в зловонном потоке, подставляет нечистотам ребра.
Птица хлопала драными крыльями. Раскрывала костяной клюв. Дергала красным злым языком. Крылатый демон каркал, созывал летучую тьму нетопырей. Черные твари слетятся, ринутся несметным граем. Заклюют до смерти, выдерут глаза, вырвут сердце, продырявят печень и легкие. Оставят на грязном снегу груду розовых мокрых костей.
Коробейников кричал сквозь туман на бесноватую птицу, отгонял взмахами рук. Хриплое карканье созывало на пир все исчадия ада, окружало Коробейникова злыми духами. Ночные убийства, пытки в застенках, насилие женщин, растление детей, преступные замыслы, ненавидящие мысли струились в теплой клоаке, истекая из чрева гниющего города.
В парном тепле цеха, под мутными люминесцентными лампами, транспортеры сбрасывали гниль в контейнеры из нержавеющей стали. Из форсунок вырывались свистящие струи пара, раскаленно впивались в ошметки, жгли, ошпаривали, уничтожали бактерии, губили эпидемии и болезни. Обезвреженные остатки пищи, лишенные ядов фекалии, клочья газет и бинтов прессовались в брикеты. Ровными монотонными рядами двигались по конвейеру, окруженные легчайшим паром. Высыхали, чтобы позже сгореть в топке теплоцентрали, превратиться в пар, электричество.
Он двигался по очистным сооружениям, вдоль круглых водоемов, бетонных отстойников, где успокаивались мутные воды. Из желобов сыпались химикаты. Поворотные лопасти мешали раствор. Шли процессы распада и синтеза. Выпадали осадки, оседал зловонный ил. Вода становилась чище. Переливалась из пруда в пруд, теряя яды. Умирали бактерии, исчезали тлетворные запахи. Черпаки очищали дно, выгребая органический слой. Самосвалы, полные черной гущи, тяжко катили в поля, вываливали груз. Темные груды дымились среди белых снегов. Бульдозеры, поблескивая ножами, ровняли ил, превращали в плодородный грунт. Весной пройдут трактора, черное поле зарябит изумрудными грядками.
Коробейников чувствовал себя огромной почкой, изъедаемой горечью, кислотными ядами. Он был частью грешного и порочного мира, был способен на зло. Средоточие постыдных желаний, унизительных страхов, губительной лжи. Но страстным усилием одолевал в себе зло, гасил постыдный порок, вымывал смертельные яды.
Ему вдруг вспомнилась весна: мартовская береза, белые, текущие в небо ручьи, розовые тонкие ветки. В сплетенье ветвей ослепительная лазурь, бездонная синева, от которой в душе восторг, ликованье, стремленье ввысь, в бесконечность, к благой божественной силе, которая произвела тебя на свет, одарила восторженными очами, восхищенным верящим сердцем.
Он нес в себе эту лазурь, пронося сквозь затхлый туман. Прикасался ею к замутненным отравленным водам, и они светлели, становились прозрачней и чище.
Коробейников двигался по станции, в которой бурлили сточные воды, дымились отстойники, вскипали растворы, скрежетали механизмы. Станция была огромной лабораторией, где миазмы и шлаки города обезвреживались, разлагались на исходные части, пропускались сквозь фильтры. Очищенные, возвращались в круговорот природных веществ, сливались с мировой водой, уходили в плодоносную почву. Он не молился, не раскаивался, не просил у Бога прощения. Искупал свой грех самой черной, грязной работой, испытывая наслаждение в непосильном труде, находясь среди грязи мира, в то время как другие художники занимались изящной словесностью, создавали дивную музыку, рисовали изысканной кистью. Он же среди ржавых решеток, клочьев зловонной материи, липких тошнотворных потоков принимал на себя всю скверну мира. Очищал, расколдовывал, не пускал туда, где тонко золотились кресты, высились статуи, белели чистейшие снега, розовели утренние леса.
Вода, заключенная в бетонные водоемы, стиснутая стальными обручами, процеживалась сквозь механизмы, окроплялась живительными растворами, переливалась из одной огромной чаши в другую. Лишалась запаха, цвета. Зимнее солнце бросало на нее тихий отблеск. По водостоку она катилась к Москве-реке, сверкающим водопадом падала в полынью. На темной воде плавали утки, ныряли, вертели острыми хвостиками. И там, где плавали птицы, сверкнула рыбешка. Вода была живой, обитаемой. Была мировой водой.
Коробейников, утомленный, со слезящимися глазами, стоял на снегах у реки. Над станцией вился туман. В тумане легчайшей радугой, едва заметное на солнце, пролетело крылатое диво.
День ото дня бабушке становилось хуже. Она уже не вставала, не пересаживалась в любимое белое креслице, а обморочно лежала на высоких подушках под красными маками, которые грозно пламенели над ее маленькой, беззащитной головой. По большей части спала, шевеля во сне губами, но вдруг ее охватывала тревога, и по телу пробегала больная волна. Она сжималась и разжималась под покрывалом, как сильная пружина. Раскрытые глаза наполнялись мутным ужасом. Какое-то несусветное видение посещало ее, потрясало. На горле пульсировала синяя взбухшая жила. Пальцы цепко, мощно драли одеяло. Глухой, клокочущий звук, не принадлежавший ей, вырывался из груди, словно в нее вселилось какое-то ревущее существо. Эти краткие приступы изматывали ее. После них она опрокидывалась в забытье, крохотная, похудевшая, с коричневым лицом, сквозь которое, как сквозь отмель, начинало проступать невидимое прежде, корявое, твердое дно.
Мать ходила за бабушкой. Дни и ночи дежурила у постели, не имея возможности вздремнуть, изнемогая от ее приступов, слабея от бессонницы. Иногда ее подменяла тебя Вера, но и та не справлялась с постоянными ночными приступами бабушки, с приливами ее безумия, с больными волнами нечеловеческого страдания, перед которыми были бессильны лекарства, молитвы, всенощные бдения, неусыпные заботы, и которые уносили бабушку все дальше и дальше от родных, любящих ее людей.
Домашний разрыв, который пережил Коробейников, его уход из дома остались незаметны для матери. Он переселился на Тихвинский, чтобы подменить ее у постели бабушки. Дать ей лишний час сна. Разгрузить мать в ее последних, безнадежных и мучительных хлопотах.
В этот вечерний час комната, где они находились с матерью, казалась воспаленной, багряной, будто на каждом предмете лежал след ожога. Все предметы, с детства знакомые, занимавшие незыблемое, навеки им отведенное место, казались слегка распухшими, увеличенными в размере, чуть сдвинулись с места, не умещаясь в отведенном для них пространстве. От них исходил жар. Воздух в комнате под матерчатым оранжевым абажуром горел, его молекулы увеличились, давили одна на другую. Выступавшие из накаленного сумрака буфет с посудой, китайская ваза с журавлями, подзеркальник с безделушками, гнутая деревянная спинка кровати казались размытыми, как если бы испарялись от жара. Мать, изведенная, в неряшливом халате, с растрепанными волосами, давала ему указания, прежде чем улечься не раздеваясь, забыться тревожным и чутким сном.
