Ознакомительная версия.
– Не могу объяснить. Она такая потерянная…
– Ну хорошо, хорошо. Я не могу заставить вас злиться, если вы не хотите. Но сделайте мне одолжение – постарайтесь понять: вы ничего этим людям не должны. Это они вам должны, и по-крупному. Ваша очередь теперь командовать. Если они окажут сопротивление – имеете полное право их разбомбить.
Пип кивнула, но думала она о том, как ужасен мир с вечно идущей в нем борьбой за власть. Секреты – власть. Деньги – власть. Когда в тебе нуждаются – власть. Власть, власть, власть… что это за устройство мира, когда все крутится вокруг борьбы за то, что делает тебя, если ты это имеешь, таким одиноким и подавленным?
Синтия приготовила простой ужин, открыла вторую бутылку и принялась рассуждать о своем видении мира: концентрация капитала в руках немногих, рассчитанное разрушение веры в правительство, глобальный отказ от ответственности за изменения климата, разочарование в Обаме. В ее словах попеременно звучали злость и отчаяние; Пип и разделяла ее злость, и не разделяла. Да, разумеется, выглядело несправедливым, что она, Пип, отправлена жить в дерьмовый мир, изготовленный ее родителями. Они ответственны за невозможные обстоятельства, в которых оказалась она лично, они принадлежат к поколению, которое ничего не сделало с проблемой ядерного оружия и меньше чем ничего с проблемой глобального потепления; ее вины во всем этом нет. И в то же время странное успокоение давала ей мысль, что, пусть даже она нашла бы этически верный способ распорядиться миллиардом долларов и распорядилась им, дерьмовой траектории мира это бы не изменило. Она подумала о материнских медитациях, о ее стремлении сосредоточиться исключительно на духовном, на внутреннем. Все-таки Пип, к добру или к худу, была дочерью своей матери.
Она продолжала думать о матери и после того, как легла в спальне Гретхен в ее кровать. Чего Синтия не могла знать – это какую улыбку Пип могла вызвать на лице матери. Какой чистой, мгновенной любовью освещалось ее лицо всякий раз, когда она видела Пип. Какой застенчивой была эта улыбка, как она выдавала беспокойство о том, что Пип, может быть, любит ее не так сильно, как она любит Пип. У ее матери было детское сердце. Прочитав мемуары Тома, Пип заподозрила, что она и по сей день не разлюбила его. Эта мучительная сцена с плюшевым бычком… Пип отчетливо видела лицо матери, каким оно, вероятно, тогда было, – лицо, полное дурацкой, детской надежды. У нее на кровати, когда она была ребенком, тоже жили мягкие игрушечные питомцы, целый небольшой зверинец, и они с матерью часами в них играли, говорили их голосами, придумывали им моральные дилеммы и разрешали их. Маленькая девочка и большая, седеющая, чьи робкие взгляды искоса маленькая иногда ловила. Ее матери нужно было дарить любовь и получать ее. Вот почему она родила Пип. Так ли уж это чудовищно? Не было ли это, скорее, чудом инициативы и изобретательности?
В воскресенье, когда она отпирала “Кофейню Пита”, за дверью опять дожидался Джейсон. Игнорируя недружелюбные взгляды Нави, он торчал у прилавка, пока у Пип не появилась возможность поговорить с ним.
– Останови меня, если я лезу не в свои дела, – сказала она, – но могу я спросить, почему ты в воскресное утро не со своей девушкой?
– Она поздно встает, – ответил Джейсон. – Спит до полудня и дальше. Сидит в интернете до четырех утра.
– Вы живете вместе?
– Нет, у нас не такие отношения.
– У вас такие отношения, при которых считается нормальным играть в теннис с девушкой, с которой ты встречался раньше?
– Да, а что? Мне не запрещено иметь друзей.
– Джейсон. Послушай. – Пип понизила голос. – Пусть даже твоя девушка не возражает против нашей дружбы, мне все равно кажется, что теннис – не лучшая идея.
Судя по всему, он был искренне озадачен.
– Ты даже не хочешь помахать со мной ракеткой? Да, я, конечно, не так хорош, как кирпичная стена. Но я совершенствуюсь.
– Если бы у тебя не было девушки, я была бы рада помахать с тобой ракеткой. Но она есть, так что извини.
– Ты хочешь сказать, что я должен расстаться со своей девушкой, чтобы ты согласилась выйти со мной на корт? Довольно значительная стартовая инвестиция ради того, чтобы просто поиграть в теннис.
– В городе масса людей, с кем ты можешь играть без всяких инвестиций. Не понимаю, почему тебе вдруг понадобилось играть именно со мной. Почему я вдруг перестала быть психованной особой, которая совершает пугающие поступки.
Он покраснел.
– Потому что у меня было два воскресенья, чтобы сидеть и смотреть на тебя за прилавком.
– Гм-м.
– Нет, ты права, ты права, – сказал он, поднимая руки. – Зря я это предложил.
Видеть, как он пятится от прилавка, было чуточку больно; слегка завуалированный комплимент еще звучал в ее ушах. Но еще больнее было бы спровоцировать предательство.
Вернувшись под безжалостно ясным небом домой с работы, она почувствовала, что отрабатывать удары перед гаражом у нее желания нет. Похоже было на спагетти с баклажанами из мемуаров Тома: все удовольствие исчезло разом. Она и хотела поиграть с кем-то живым, с кем-то добрым, с Джейсоном, и испытывала облегчение от того, что не может. Один из уроков, которые она извлекла из мемуаров, был в том, что нужно принять закон, запрещающий отношения между парнями и девушками до тридцатилетнего возраста.
Телевизор в гостиной работал, но Дрейфус был поглощен печатанием на компьютере.
– Я подаю жалобу на судейскую недобросовестность, – сообщил он Пип. – В решениях судьи Косты четко прослеживается тенденциозность. Я изучил более трехсот релевантных случаев и считаю, что собранные мною данные вполне можно квалифицировать как убедительные.
– Дрейфус, – мягко промолвила Пип, – ты можешь перестать этим заниматься.
– Со вторника я накопил огромную массу новой информации в отношении Косты. Не могу пока быть вполне уверен в применимости слова заговор, но…
– Не используй это слово вообще. Мне тревожно, когда ты его произносишь.
– Бывают реальные заговоры, Пип. Ты сама в этом убедилась.
Она пододвинула стул, подсела к нему.
– Я должна была раньше дать тебе знать, – сказала она. – Один человек покупает этот дом. Человек, которого я знаю. Он позволит нам и дальше здесь жить.
В лице Дрейфуса мелькнуло некое подлинное чувство – не то беспокойство, не то печаль.
– Это мой дом, – сказал он. – В этот дом вложены мои деньги. Я купил его на средства, которые мне остались от покойной матери. Я никому не собираюсь его отдавать.
– Банк забрал его до того, как рынок восстановился. Ты потерял дом и обратно уже не вернешь. Я сделала то единственное, что могла.
Глаза Дрейфуса сузились.
– У тебя есть деньги?
– Нет. Но когда-нибудь будут. Когда они появятся, я выкуплю дом и преподнесу его тебе в подарок. Можешь мне довериться? Все будет хорошо, надо только, чтобы ты мне доверился. Обещаю.
Он, казалось, снова ушел в себя, в более привычную ему безэмоциональность.
– Горький опыт, – сказал он, – убедил меня в невозможности оказывать кому-либо доверие. Тебе, например. Ты всегда казалась мне человеком ответственным и великодушным, но кто по-настоящему знает, что у тебя на уме? Тем более – что тебе может прийти на ум в будущем?
– Я знаю, как тебе трудно, не сомневайся.
Он опять повернулся к компьютеру.
– Я подаю жалобу.
– Дрейфус, – сказала она, – у тебя нет выбора: ты должен мне довериться. Иначе ты окажешься на улице.
– Будут дальнейшие юридические шаги.
– Отлично, но давай пока что определим, какая арендная плата нам по силам.
– Я боюсь лишиться юридического права заявлять о мошенничестве, – сказал Дрейфус, печатая. – Платить этому якобы владельцу за аренду означает согласие с законностью продажи.
– Тогда отдавай деньги мне. Я буду выписывать чеки. Тебе не придется ни с чем соглашаться. Ты можешь…
Она замолчала. По щеке Дрейфуса катилась слеза.
Когда Пип подъехала на велосипеде к теннисным кортам парка Моссвуд, вечернее солнце светило сквозь кроны деревьев. Рядом с Джейсоном она увидела коричневого пса довольно нелепого вида: огромная голова, коротенькие ножки, длиннющее туловище. Он, казалось, гордо улыбался, чувствуя себя владельцем корзинки с потрепанными желтыми теннисными мячами, стоявшей рядом. Джейсон, заметив Пип, глуповато, с чрезмерным энтузиазмом ей помахал. Пес усиленно вилял мохнатым неуклюжим хвостом.
– Это твоя собака?
– С прошлой недели, – ответил Джейсон. – Унаследовал его от сестры. Она на два года едет в Японию.
– Как зовут?
– Шоко. Потому что шоколадный.
Пес презентовал Пип грязный обслюнявленный мячик и просунул голову между ее голых коленок. На удивление протяженный он был, этот Шоко, от морды до кончика хвоста.
– Я не был уверен, что справлюсь, что найду с ним общий язык, – сказал Джейсон, – но меня подкупила его привычка жевать лимоны. Ходит с полусъеденным лимоном во рту, вся морда в слюне, вид такой, как будто улыбается широкой идиотской желтой улыбкой. Мой практический ум сказал: нет, но сердце сказало: да.
Ознакомительная версия.
