7
С глубокой душевной скорбью отвечаю Вам, читал Алоизиус Салливан в письме, пришедшем с крайнего юга Бенгалии, ибо все рассказанное Вами произвело на меня весьма сильное впечатление. Мы с Эверардом состояли в переписке, хотя ее и нельзя было назвать регулярной. В последний раз я приезжал в Лахардан через год или около того после рождения племянницы, получив от брата письмо с известием об этом событии. Не берусь судить, но, с моей точки зрения, Ирландия всегда была страной малоприятной, вполне под стать сложившейся репутации. То обстоятельство, что моему брату, среди многих прочих, пришлось ее покинуть, как покидали ее когда-то «дикие гуси», – едва ли не самая печальная новость для меня за долгие-долгие годы. Если Эверард свяжется со мной, я, естественно, тут же расскажу ему обо всем, что случилось. Но сдается мне, что Вы или те люди, что остались в Лахардане, получите от него весточку куда быстрее, чем я.
Фирма «Гудбоди и Таллис», стряпчие из Уорминстера, Уилтшир, попросили мистера Салливана прояснить его письмо от четырнадцатого с.м., адресованное их клиентке, ныне недееспособной и доводящейся теткой упомянутой Хелоиз Голт. В ответном письме мистер Салливан описал ситуацию, в которой оказались двое слуг и ребенок, и объяснил, как возникла описанная ситуация. Полученный ответ – за подписью мисс Шамбрэ, компаньонки недееспособной леди – не оставлял сомнения в том ужасе, которую испытывал автор в отношении всего происшедшего, как и в общем чувстве неприязни к тем людям, с которыми она приключилась. В последнее время от Хелоиз Голт не поступало никаких писем, утверждала мисс Шамбрэ, кроме того, она не считает возможным доверять слуху своей работодательницы что-либо из дошедшей до нее самой информации, поскольку у той весьма слабое сердце, и оно может не выдержать столь тягостного известия о проявленном девочкой ужасающем безрассудстве.
Ввиду того, что моя работодательница не была удостоена чести познакомиться с этим ребенком, продолжала мисс Шамбрэ, и сама весьма продолжительное время пребывала в полном небрежении у своей племянницы, – не получая в течение долгих лет ничего, кроме открыток к Рождеству, – я склонна считать, что мое желание избавить старую больную женщину от этих в высшей степени скандальных новостей оправдано вдвойне. Я бы предложила поместить ребенка в исправительное учреждение до той поры, пока его родители не вернутся из своих разъездов. Впрочем, судя по тому, что Вы сообщаете, на них также лежит часть вины за это злосчастное происшествие.
* * *
С окон в Лахардане были сняты последние доски, чтобы развеять тьму и снова впустить в дом воздух. Мистер Салливан регулярно пил чай в гостиной, регулярно не привозя с собой никаких известий. Но только лишь когда прошла осень, а вслед за ней и большая часть зимы, в течение которой нервическая пауза в ирландских бедствиях и напастях то и дело грозила взорваться новыми бедами и напастями, он предложил обсудить дальнейшее будущее Лахардана.
– Следуя букве закона, – неожиданно заговорил он однажды во второй половине дня, – я не должен влиять на дальнейшие решения в этой области, Бриджит. Мои функции должны были подойти к концу в тот момент, когда был закрыт дом. «Земля и скот должны предоставить необходимые средства к существованию». Капитан Голт еще раз подтвердил это свое решение во время своего последнего визита ко мне за день или за два до отъезда. Даже и в горе он не забыл о том, что вы с Хенри должны жить достойно. Но ту сумму, которую он мне оставил – на покрытие дальнейших расходов по поддержанию дома в порядке, – мне пришлось, ввиду изменившихся обстоятельств, использовать на иные нужды, и, по правде говоря, от нее уже ничего не осталось. Так что, Бриджит, если следовать букве закона, на этом все и должно закончиться. И если в дальнейшем я смогу оказывать какую-то помощь, то исключительно на правах друга вашего нанимателя и вашего, я надеюсь, тоже. Я готов взять на себя расходы по воспитанию ребенка, исходя из моих собственных средств. По возвращении капитан Голт, вне всякого сомнения, возместит мне все, что я потрачу.
– Так любезно с вашей стороны, сэр, что вы о нас заботитесь.
– Вы справитесь, Бриджит?
– Да справимся, конечно, справимся.
Мистер Салливан пожал Бриджит руку, чего никогда не делал раньше и, если уж на то пошло, в дальнейшем не позволял себе ни разу. Он пообещал, что не оставит их. Он будет и дальше наезжать в этот дом до тех пор, пока великое и радостное событие, воссоединение, не отменит такой необходимости. И он по-прежнему уверен в том, энергично заявил он, что такой день настанет.
При всем том мистер Салливан ни словом не обмолвился о своих собственных разочарованиях и неудачах, поскольку иностранными языками он не владел, любые разыскания в третьих странах приходилось осуществлять через официальные учреждения в Дублине, при том, что полная политическая неразбериха, царившая в стране сперва до, а затем и после заключения пресловутого Договора[8], мягко говоря, не способствовала такого рода сношениям. Передача власти, ответственности и полномочий шла своим весьма неторопливым чередом; а пока суд да дело, в стране царил хаос. Не получая ответа на свои письма, мистер Салливан по два раза отсылал копии в учреждения, которые впоследствии оказывались закрытыми за недостатком штатов. А когда, много позже, он стал считать вполне естественным то обстоятельство, что в эпоху общенационального кризиса и гражданской войны маленький частный кризис никого не интересует, то винить в этом он продолжал себя самого не в меньшей мере, чем те обстоятельства, жертвой которых он стал, поскольку слишком настаивал в отправленных письмах на неотложности своего дела, что, естественно, было в сложившейся ситуации совершенно неуместно. В конечном счете ему начали-таки приходить обнадеживающие письма, но им он тоже не доверял, видя в них пустые обещания, отписки, отосланные в его адрес с единственной целью – его успокоить. Однажды они все-таки разошлют по соответствующим инстанциям какое-нибудь нелепое, утратившее всякую актуальность, сшитое вкривь и вкось попурри из его запросов, в котором ни следа не останется от живого чувства по поводу этой страшной семейной драмы. Он представлял себе, как раздраженно или попросту пожав плечами, иностранные чиновники, которым и без того есть чем заняться, отправят сей документ в долгий ящик.
Он ни за что теперь от них не отвяжется; впрочем, понимал он также и то, что подобная беспомощность в достижении цели будет и впредь не лучшим образом сказываться на его репутации стряпчего. И стыд за собственную некомпетентность заставлял его принимать все случившееся еще ближе к сердцу, так же, как чувство вины в случае с Бриджит и Хенри: они же знали, что Люси бегает купаться одна, и ничего не сказали.
– Будем надеяться на лучшее, – еще раз уверенным тоном сказал он в тот день, хотя сам уже давно успел разувериться во всех надеждах. Он попрощался с Бриджит и пошел к автомобилю под низким, набухшим дождевой влагой небом.
* * *
На кухне, где первым делом всегда затапливалась плита, стены и потолок были белыми, а все деревянные части выкрашены в зеленый цвет. В тяжелом деревянном столе, который скоблили так долго и усердно, что по краям теперь образовались бортики из древесных волокон, были ящики с медными ручками. Между окнами стоял зеленый буфет, битком набитый тарелками, чашками и блюдцами. По обе стороны от двери были встроенные в стену серванты.
Люси сидела за столом, на самом краешке, и смотрела, как в яичнице у Хенри растекается желток. Ей самой тоже нравился желток, а белок не нравился, если только их не перемешать. Она смотрела, как Хенри подсолил желток, а потом обмакнул в него кусочек поджаренного хлеба.
– Хенри одному скучно будет, – сказала Бриджит. – Ты бы сходила с Хенри, а, дочка?
Каждое утро, если погода была ничего, Бриджит говорила, что Хенри одному будет скучно ехать на маслобойню. Люси знала, что скучно ему не бывает. Она знала, что нужен повод, чтобы отправить ее вместе с ним, потому что в каникулы и по выходным ей дома особо делать было нечего. «А, Люси, ну, заходи, заходи!» – воскликнул мистер Эйлворд в то утро, когда она вернулась в школу, и ей показалось, что вот сейчас он ее обнимет, но мистер Эйлворд никогда ничего подобного себе не позволял. «Ты к этому привыкнешь», – пообещал он ей, когда другие дети, которых в школе и было-то раз-два и обчелся, не захотели с ней играть, когда они просто стояли и пялились на нее, или оглядывались, или посмотрят, а потом толкают друг друга локтем в бок, и даже не хихикали, потому что она такое натворила, что даже и хихикать – грех. По пляжу она ходила с безымянным псом, который тоже однажды сбежал из дому.
– Ладно, – сказала она, глядя, как Хенри промокнул остатки желтка хлебным мякишем. – Ладно. Хорошо, – сказала она.
