Ромаш пожал плечами.
— Говорят, будто он в худшем положении, чем был прошлым летом Нолан, впрочем, эти слухи — из ненадежных источников. К тому же, Луис значительно здоровее Нолана. У Нолана пошаливало сердце, и сам он был толстый — во всяком случае, толще, чем следовало бы. Вы знали, что у него плохое сердце? В таких случаях это иногда имеет значение.
— Возможно, — ответил Уланов, все еще глядя на окна больницы. — Но я не уверен, так ли уж много это значит. Разве состояние сердца что-нибудь решает?
— Ну, само собой, все относительно, — сказал Ромаш. — Быть может, такие вещи ровно ничего не значат, а, с другой стороны, человека всегда может подвести сердце. Разумеется, здоровое сердце — большой плюс.
— Если только это имеет значение, — сказал Уланов. — Два месяца назад лежал в той же самой палате. Я сломал палец на ноге, катаясь на лыжах, — кстати, вместе с Сакслом. И в этой палате я очень быстро выздоровел. Это хороший знак, как по-вашему?
— Ох, ради бога, — поморщился Ромаш.
— У вас такой вид, будто вы несете бедняжке больному собственноручно приготовленный бульончик. Бедный малый! Избави меня боже от друзей, а от врагов я сам избавлюсь!
— Надо еще иметь друзей, — сказал Ромаш, раздраженно оглядываясь вокруг.
— Сейчас начнут каждую мелочь выворачивать наизнанку и приписывать значение всяким пустякам, которые ровно ничего не значат. И все это только для собственного утешения.
— Так что же, по-вашему, имеет значение? — громко и зло спросил Ромаш, поворачиваясь к Уланову. — Какие у вас основания приговаривать его к смерти, когда тут вообще ничего не известно? Я и не знал, что вы такой специалист по лучевой болезни. До сих пор считалось, что таких специалистов нет.
— Разве? — сказал Уланов. — А Саксл? По крайней мере, он специалист по болезни Нолана. Ведь все двадцать дней, пока Нолан умирал, Луис не отходил от его постели и ухаживал за ним, как родная мать. Он знает неизмеримо больше вас, а вы будете распространять среди других благонамеренную чушь, и эта чушь будет с самым серьезным видом преподнесена ему в палате благонамеренными посетителями — ему, который знает все и может без конца думать об этом в те часы, когда нет посетителей. — Уланов снова взглянул на окна угловой палаты и повторил: — В те часы, когда нет посетителей.
На улице, немного поодаль, остановились три человека.
— Что слышно? — крикнул один.
— Чем это вы допекли Ромаша? — спросил другой. — Смотрите, какое у него злющее лицо.
— Никто не хочет понять, что понадобится несколько дней, чтобы установить объем полученного ими нейтронного облучения, — сказал третий, подходя к Ромашу и Уланову. — Гамма-излучение вычислить не так трудно, но нейтронное излучение — это совсем другое дело. Нужно проделать множество измерений. И расчет на семь человек. Верно, Уланов?
— Времени хватит и на то, и на это, — возразил Уланов Ромашу.
К маленькой группе присоединились еще двое. С противоположной стороны подошел человек, шагавший по улице в одиночестве. Никто не произнес ни слова, все слушали Ромаша, который, отвечая Уланову, глядел на окружающих. Высокий и грузный, Ромаш стоял, широко расставив ноги, придерживая одной ногой портфель и скрестив на груди руки. Лицо у него действительно было злое, но чувствовалось, что вызывает эту злость вовсе не собеседник. В сущности, Ромаш был скорее растерян, чем зол, — он никак не мог понять Уланова, и разве не ясно, что Уланов нарочно не хочет понять его?
— …а с больным всегда надо говорить осторожно, особенно если он человек образованный, да еще такой, который знает, что это за болезнь, — говорил Ромаш. — Это же само собой разумеется. Но как хотите, а такие факторы, как больное или здоровое сердце… Я только что говорил, что у Нолана сердце было плохое или, во всяком случае, не совсем в порядке. Вам это известно? — Ромаш обвел глазами всю группу.
— Да, мне это известно, — сказал один из присутствующих. — Но, простите, о чем, собственно, спор?
— Меня интересует одно, — сказал другой, — как это произошло. Если это могло случиться с Сакслом, значит может случиться и с любым из нас.
Уланов сосредоточенно беседовал с физиком, заговорившим об измерении нейтронного излучения, приземистым человеком по имени Пепло.
— …ничего общего с взрывами в Японии, — говорил он. — Конечно, последовательность ядерных реакций одинакова, что в бомбе, что в критической массе, с которой они работали. Но эта их масса давала только ионизирующее облучение — ни тепловой, ни механической энергии. Короче говоря, взрыва быть не могло. К тому же, они стояли близко к источнику радиации. Значит, что же? Когда взрывается бомба, лучи фильтруются сквозь воздушный слой в несколько тысяч футов, а здесь не было никакого воздушного слоя и вообще ничего, кроме той ерунды, которая у них считается заслоном. Это означает еще больший процент нейтронов по сравнению с гамма-лучами. И еще больше бета-лучей. Если Саксл действительно дотронулся руками до делящегося вещества, он может потерять их хотя бы от бета-лучей.
— Если это могло случиться с Сакслом, значит может случиться с любым из нас, — повторил человек, только что сказавший эту фразу.
Вдруг заговорил очень молодой человек, лет двадцати двух или двадцати трех, с прямыми светлыми волосами и голубыми глазами. Он внимательно слушал Ромаша, излагавшего свой спор с Улановым, и сделал попытку вмешаться в разговор.
— Простите… — начал было он.
— Интересная штука получается с числами, — перебил его один из присутствующих. — Двадцать первое число опять пришлось на вторник, и надо же, чтобы в этот день все и случилось.
— Простите, — снова заговорил юноша, — вероятно, вы и мистер Уланов говорите о разных вещах.
— Что вы сказали насчет чисел? — заинтересовался Уланов, прерывая разговор об излучении нейтронов.
Оказалось, что только двое из восьми собравшихся уже слышали о любопытном совпадений дат. Некоторые улыбнулись, один вытянул губы трубочкой, а остальные, кроме Уланова, приняли это довольно безразлично. Уланов короткими шажками стал ходить взад и вперед.
— Ну, разве это не поразительно? — бормотал он. — Ей-богу, просто поразительно!
Ромаш и молодой человек разговаривали между собой, чуть отойдя в сторону.
— Тем не менее, — говорил Ромаш, — когда я сказал, что у Луиса здоровое сердце и это позволяет надеяться на лучшее, он заявил, будто я несу чушь. — Тон у Ромаша был удрученный.
— Третий день, два и один, — сказал Уланов. — Это безусловно интересно. Три, два, один, shunya.
— Но если чересчур поддаваться иллюзиям, не рискуем ли мы проглядеть настоящую опасность? — спросил Ромаша молодой человек. — И, так сказать, утратить ощущение реальности? Быть может, об этом и шла речь?
— Да, примерно, — бросил через плечо Уланов. Он остановился и снова стал глядеть на окна угловой палаты.
— Совершенно верно, в такой ситуации процент нейтронов очень велик, — объяснял кому-то Пепло, — но не только это затрудняет дело. Необходимо выяснить, как распределилось нейтронное излучение. Например, сколько из этой дозы проникло в кости, где радиоактивность фосфора еще усилит действие облучения на соседние ткани. Это очень интересно, но и очень трудно.
— Вы суеверны, Уланов? — спросил с улыбкой кто-то.
— Само собой, — ответил Уланов, — а кто из нас не суеверен? Но такая необычная последовательность чисел, даже если б это случилось один раз, и то удивительно. А уж дважды — тут надо либо не обращать на это внимание, либо ждать беды. Три, два, один, ноль — shunya, то-есть, ничто. — Он развел руками и сделал гримасу. — Признаться, меня это не радует, — добавил он.
— «Shunya?» Это еще что… — начал кто-то.
— Мистер Уланов обращается к первоисточникам, — перебил юноша. — «Shunya» по-индийски — ноль, который, кстати, придумали индийцы. Но, мистер Уланов, не слишком ли вы поддаетесь страхам, особенно по такому экзотическому поводу?
— Индийцы? — раздался голос. — Какие индийцы?
— Которые живут в Индии, — ответил другой голос. — Меня всегда удивляло, как это греки не додумались до ноля. Данциг утверждает, что рабовладельческая основа греческой экономики сказалась в презрении ко всему, что способствовало…
— Бесспорно, — сказал Уланов, — но что поделаешь с такими совпадениями? Это и удивительно просто, и попадает в самую точку; такие вещи существуют на свете, и от них никуда не денешься. Однако я должен извиниться перед Ромашом. Ромаш, примите мои извинения. Я еще больший болван, чем вы.
— Как физик, — сказал один из собравшихся, — я могу понять вас обоих. Математики, вроде Уланова, всегда склонны к мистике. Помните Рамануджана — кстати, почему индийцы так сильны в математике? — так вот, помните, Рамануджан писал замечательные формулы, но часто не мог придумать для них доказательства. Он утверждал, будто какая-то богиня внушила ему эти формулы во сне. Что вы на это скажете, Ромаш? А что касается вас, химиков, вы просто сварливый народ и боитесь всего нового. А все потому, что вы подавлены тем, как много вы знаете. Мы-то, физики, понимаем, насколько знания ограничены.
