Он висел под деревянной балкой, во исполнение таинственного, вынесенного судьбой приговора. В скрюченных веревкой запястьях натянулись готовые порваться жилы. Из рассеченного ребра вяло сочилась кровь, и он чувствовал, как шевелятся у раны тяжелые теплые мухи. Впалый живот содрогался от приступов рвоты. Босые стопы свисали из камуфляжных брюк, и он видел свои огромные грязные ногти. Вдоль глинобитной стены, где мерцал голубой изразец, проплыли губастые головы пыльных усталых верблюдов, и унылый звон бубенца затихал среди знойных проулков. Глаза, слезящиеся, залитые потом, ослепшие от света высокого беспощадного солнца, смотрели в пустыню, в розовое тусклое пекло, вымаливая смерть, избавленье от неизбежных мучений, когда в кишлак вернется отряд моджахедов и чернобородый, с огненным взглядом главарь возьмется за ременную плетку, готовый нанести рассекающий кожу удар. Смотрел в пустыню, в пепельно-розовый жар, выкликая себе избавление. И в розовом облаке, в частицах песка и праха, из лучей и кристалликов света возникало видение — огромный сияющий ангел, колонны расставленных ног, белоснежные пышные перья, взирающее из солнца лицо. Одежда как волны расплавленного серебра. Пряди волос как текущее золото. Глаза как огромные самоцветы. Голос из разъятых губ — гулы бессловесного грома. В рокочущих громогласных раскатах — послание, адресованное ему: «Ты — избранник! Ты — угоден Богу! Ты спасешь свой народ и поверженную, брошенную в погибель Россию! Живи, терпи, верь! В тебе Господь открывает прозорливое око. Им узришь». Ангел из неба протянул могучую руку, приставил ко лбу огненный перст. Прожег лобную кость. Вкатил пылающий глаз. Замуровал в костяной глазнице. И внезапно открылась необъятная даль, бессчетные народы и страны, невиданные города и земли, неисчислимые армии, непрестанные войны, и он, Есаул, исполненный благодати, был спасителем мира, избавителем Родины. Был готов превозмочь все мучения, свершить предначертанный подвиг.
— Быть может, его и не повесят, как Риббентропа или Кейтеля, — иронично произнес Куприянов, почти с состраданием рассматривая поникшего врага. — Но уж поездка в Гаагу в тюремном самолете ему обеспечена.
Есаул смыкал ясновидящее лобное око, медленно избавляясь от ослепительного видения. Неохотно всплывал в явь из бездонных глубин бытия.
— Я думаю, тот, кого вы изобразили как исчадие ада, на самом деле им не является, — тусклым голосом произнес Есаул, все еще не подымая лицо навстречу торжествующему неприятелю. — Теперь, когда Президент Парфирий отказывается идти на третий срок, у вас не остается реальных противников. Так или иначе, но вы станете главой государства. Вам понадобятся опытные управленцы. Тот, о ком вы только что говорили, обладает бесценным опытом, уникальными связями. Он готов вам служить на любых выдвинутых вами условиях. Тем более что никто не сомневается в том, что вы любите Россию, желаете ей добра. Народ примет образ русского будущего таким, каким вы его начертаете.
— Да, у меня есть образ русского будущего, и он ничем не напоминает ту уродливую образину, которую лепил Президент Парфирий и его приспешники. — Куприянов надменно откинул красивую голову, как это делали цезари при выступлениях в сенате, и на его челе просиял золотой венец. — Моя высшая цель, моя, если угодно, священная миссия, — избавить Россию от тысячелетнего бремени имперскости. Русский народ изуродован имперскостью, искалечен бессмысленной мессианской идеей, которую нашептал какому-то безумному великому князю какой-то забытый юродивый. Вся наша русская злоба, нищета, дурная гордыня, все наше бескультурье и животное свинство проистекают из имперскости, на поддержание которой мы израсходовали впустую тысячу лет своей бессмысленной истории…
Куприянов пылко, с кафедральной проникновенностью, читал курс русской истории, уподобляясь Ключевскому или Костомарову, вдохновленным обожанием курсисток и влюбчивых студентов. Их роль выполнял сейчас Франц Малютка, с восхищением глядя на интеллектуального друга. От волнения гладил чубчик на костяной голове, шевелил могучими, полными волос ноздрями, вдыхая запах истинного интеллектуализма. Есаул сосредоточенно слушал — не рокочущий баритон ненавистного человека, а далекий шум таинственного ветра, который летел к земле из небесных пространств, нес благую весть. Мир вокруг, в предчувствии откровения, менялся. В нем что-то собиралось, копилось, стекалось в потаенный центр, который помещался в его любящем и ненавидящем сердце.
— Когда стану Президентом, намерен и дальше колоть мертвую льдину российских пространств, — властно, царственно продолжал Куприянов. — Буду откалывать от нее, вслед за Украиной, Кавказом, Казахстаном и Средней Азией, другие ломти, тяготеющие своей вековой вмороженностыо в мертвый монолит империи. На восемь, на двадцать, на шестьдесят ломтей расколю тупую льдину, и каждый осколок будет оттаивать, чудесно переливаясь на солнце. Как на талом леднике расцветают восхитительные тюльпаны, нарциссы, эдельвейсы, так на этих освободившихся территориях будут распускаться цветы истинной свободы. Конфедерация областей, республик, регионов, со своими столицами, центрами суверенных сил, раскрепощенных культур. Открытость внешнему миру, эфемерность границ. Дыхание великого Китая, объятия мужественных тюрков, рукопожатия родственной и близкой Германии. Россия перестанет быть гигантским тупым носорогом, упершимся бивнем в Северный полюс, а превратится в разноцветную бабочку, парящую среди трех океанов. Бремя русских пространств, задача их обороны, освоения, угрюмого воспевания будут сброшено. Вместо одной, тупо неделимой и мертвенной, возникнет много России, легких, подвижных, счастливых… Русский человек, защищая проклятые пространства, истреблял себя и других в войнах, замерзал во льдах, сгорал в песках. Строил не удобные дома и квартиры, а живя в бараках, клепал подводные лодки и баллистические ракеты. Изобретал не благовонные ма;зи и упоительные духи, а штамповал в шарашках атомные бомбы. Русская наука открывала не средства наслаждений, не формулу вечной жизни, а средства убийств — лазерные пушки, атомные мины, геофизические взрывы, способные согнуть ось Земли. Зачем нам такая наука? Закрыть все изуверские НИИ и КБ, распустить ученых! Нам хватит нефти и газа, чтобы быть счастливым народом. А наукой пусть займется Америка. Русский человек должен расслабиться, пожить, наконец, для себя. На обломках империи построить радостный Диснейленд со множеством забав, развлечений…
Франц Малютка, о котором говорили, что он собственноручно застрелил пятерых конкурентов по угольной отрасли, этот громила с навороченной мускулатурой и головой, обработанной пневмомолотом, счастливо улыбался, будто катался на «американских горках», сладко повизгивая. Есаул чувствовал, как накаляется громадная реторта мира, как стискивается под страшным давлением земное вещество, теряя рыхлость и блеклость, сжимаясь в сверхтвердый сгусток, готовое превратиться в сияющий прозрачный кристалл.
— Моей главной заботой будет устранение из русского сознания имперской идеи, этой ужасной опухоли, поразившей ум русского человека. Нейрохирургией станет новая культура, которая сменит собой прежнюю, имперскую. «Слово о полку Игореве», «Полтава», «Война и мир», «Тихий Дон», «Последний солдат империи» — их нужно смыть, засветить, как ненужную пленку, вырезать из русского сознания эту тысячелетнюю гематому. Главным министром в моем будущем правительстве станет министр культуры. И знаете кому я предложу этот портфель? — Куприянов обратился к Малютке, обалдело, с раскрытым ртом, внимавшему пьянящим речам. — Я предложу этот пост твоей жене, Франтик, великолепной Луизе Кипчак. Красота, наслаждение, эротика, прельстительные услады, культ прекрасного тела, гедонизм, эллинское упоение каждым мгновением жизни. Луиза — образец нового русского человека. Я дам ей огромный бюджет, подчиню ее влиянию все телевизионные каналы. Она превратит русскую жизнь в непрерывный фестиваль, в нескончаемое бьеннале, в восхитительный оргазм, который ослепит, заставит забыть угрюмое прошлое, шизоидное мессианство — нравоучительного Толстого, чахоточно-морализирующего Чехова, постыло-дидактического Проханова….
Ненависть и любовь вливались в сердце Есаула двумя жгучими потоками, смешивались, вскипали, рождали бесшумные взрывы. Сердце содрогалось, меняло цвет, от ослепительно-алого и нежно-золотого до черно-фиолетового и мрачно-синего. В этой цветомузыке созревало великое знание. Все рассеянные случайные мысли, прихотливые чувства, несовершенные идеи, несостоятельные замыслы сливались, твердели, образуя кристалл откровения.
— Операция, которую я замышляю, будет болезненна. Не скрою, удаление имперской опухоли обойдется недешево. Многие умрут прямо на операционном столе. Реформы, которые я проводил, будучи премьер-министром и которые были оборваны с воцарением Президента Парфирия, будут возобновлены и продолжены. Быть может, в конце реформ русских сохранится шестьдесят миллионов, остальные умрут вместе с имперским сознанием. Но оставшиеся образуют расу счастливых людей, напоминающих дельфинов, что плещутся в теплой лазури.
