— Я-то, дурак, думал, что ты приехала специально повидать меня. Но он-то, конечно, не так глуп, чтобы оставить тебя одну дольше, чем на два дня. Когда он приезжает?
Он вывел меня из себя. Я ненавидела его интуицию, одновременно и верную, и ложную. Она лишала возможности убедить его в моей доброй воле. Я опять оказалась в том безвыходном положении, которое существовало все время нашего супружества: всегда под подозрением и всегда виноватая. Я пыталась шутить. Рассказала о Хуппере, о Нью-Йорке, о самолете, но он меня не слушал. Он вернулся к своим старым упрекам, я, со смешанным чувством ярости и облегчения, сказала себе, что наш разрыв был неизбежен. А наше вчерашнее свидание, так ранившее и растрогавшее меня, — не более чем недоразумение, причиной которому только моя жалость. Но я слишком хорошо знала, что жалость не может быть основой, любовных отношений: под ее гнетом они задохнутся и увянут.
— Но, в конце концов, — сделала я последнюю попытку, — ты прекрасно знаешь, что между мной и Юлиусом нет ничего в смысле физическом.
— Ну, разумеется, — ответил он, — в мое время ты обычно выбирала покрасивее.
— Я никого не выбирала, как ты выразился, в твое время. Было всего два случая, которые ты сам спровоцировал.
— Во всяком случае, Юлиус А. Край взял тебя под свое крылышко — золотое крылышко. И тебе это, как видно, нравится. И потом, — добавил он с внезапной силой, — что мне с того, спишь ты с ним или нет? Ты его без конца видишь, говоришь с ним, звонишь ему, улыбаешься. Да, ты улыбаешься, говоришь — с кем-то, а не со мной! Даже если он никогда не дотронулся до тебя и кончиком пальца — это все равно.
— Тебе хотелось бы вернуть наши последние недели перед твоим отъездом? Существование двух буйнопомешанных, запершихся в своей клетке, — о такой жизни ты мечтаешь?
Он не сводил с меня глаз.
— Да, — сказал он. — Две недели ты целиком принадлежала мне, как на тех пустынных пляжах, куда я увозил тебя, и где ты никого не знала. Но к концу второй недели ты уже находила себе знакомых среди рыбаков, посетителей кафе или официантов, и нужно было опять уезжать. Среди Барбадосских и Галапагосских островов уже не осталось ни одного, где бы мы не побывали. Не есть еще другие острова, которых ты не знаешь, и куда я увезу тебя — силком, если понадобится.
Голос его перешел в рычание, он покрылся испариной и выглядел, как настоящий сумасшедший. В смятении я поднялась со стула. Вошла санитарка, спокойно, но быстро. В руках у нее был шприц. Он отбивался. Тогда она позвонила — и пришел санитар. Он сделал мне знак выйти.
Я стояла в коридоре, держась за стену. Кошмарная тошнота, как говорят в романах, подступала к моему горлу. Алан все выкрикивал названия островов, бразильских пляжей, индийских провинций. Голос его делался все истошнее. Я заткнула уши. Вдруг наступила тишина. Санитарка вышла из палаты. Лицо ее было по-прежнему абсолютно спокойно.
— Он в прекрасном состоянии, — сказала она. Мне показалось, что глаза ее полны упрека.
С меня было довольно. Я больше не могла. Я повернулась и, слегка спотыкаясь, пошла через калитку, где вновь царило молчание. Что бы ни говорил Алан, я его больше никогда не увижу. Это невозможно. Невозможно. Эти слова преследовали меня до самого номера гостиницы. Я толкнула дверь. Секретарша Юлиуса, распаковывавшая багаж, растерянно подняла на меня глаза. Потом из комнаты вышел Юлиус, и я в слезах припала к его плечу. Он был меньше меня ростом, и чтобы опереться на него, я должна была немного нагнуться. Наши силуэты, наверное, были похожи на глупое, потерявшее голову деревце, пытающееся выпрямиться с помощью маленькой, но очень прочной подпорки.
В Нассо прекрасный был пляж, солнце — жаркое, а вода — прозрачная и теплая. Я повторяла это, как заклинание, лежа в гамаке и пытаясь поверить в то, что вижу вокруг. Ничего не получалось. Совокупность всех этих благ не давала мне ни малейшего ощущения счастья, даже физического. Все три дня, что я находилась здесь, какой-то коварный зверек все копошился в моем мозгу, повторяя: «Что ты здесь делаешь? Зачем? Ты же одна!» А ведь именно в одиночестве мне довелось познать моменты необыкновенного, почти сверхъестественного счастья, когда вокруг, в каком-то ослепительном, концентрированном озарении постигаешь, что жизнь великолепна, что она полностью и безоговорочно оправдана в эту именно секунду простым фактом твоего существования. А в другие моменты счастье сопереживалось с кем-то. Кажется, таких моментов было гораздо больше. Как будто, чтобы открыть ничтожную молекулу счастья, необходим такой микроскоп для улавливания чувств, в котором фокусируются лучи от двух пар глаз. Но сейчас мой взгляд не обладал силой, достаточной, чтобы без посторонней помощи воссоздать; этот слепящий свет. Юлиус, боясь жары, вел деловые дискуссии в роскошных гостиных отеля, оснащенных кондиционерами. Когда он, м-ль Баро и я встречались за трапезой, он не упускал случая похвалить мой загар. Сам он был очень бледен и выглядел усталым. Он поглощал множество лекарств — белых, желтых, красных таблеток, запас которых пополнил в Нью-Йорке.]Время от времени он повелительным жестом требовал какую-нибудь из них у бедной г-жи Баро, которая бросала на него тревожный взгляд. Лично я испытываю священный трепет перед лекарствами, но я избегала даже намекнуть на это в силу какой-то старомодной стыдливости. А ведь в наше время каждый с увлечением описывает мельчайшие расстройства своего организма. Такая гипертрофированная потребность в медикаментах, тем не менее, беспокоила меня и я, в конце концов, обратилась с вопросом к м-ль Баро, которая, поджав губы, предъявила мне ошеломляющий список тонизирующих, снотворных и транквилизаторов. Я была удивлена. Юлиус, неуязвимый и могущественный делец, нуждается в успокаивающих средствах? Мой покровитель жаждет поддержки? Мир перевернулся! Мне было известно, что девять десятых снабжаемого населения земли прибегают к медицинским средствам. То, что Юлиус, испытывая перегрузки от дел и одиночества, тоже нуждается в них — вполне логично. И все-таки это нарушение равновесия, обнаружившееся в нем впервые, испугало меня. Я была, однако, уже взрослой и знала, что под слоем бетона бывает песок, а под песком — бетон, и что трудности существования одинаковы для всех. Я спросила себя, а каким было детство Юлиуса, его прошлая жизнь, я пыталась проникнуть в суть его натуры. И вовремя: следовало уже поинтересоваться тем, кто проявил ко мне столько доброты.
За исключением этого краткого момента угрызения совести, я зверски скучала в этом карикатурном Нассо, заполненном истеричными американками и малокровными дельцами. К счастью, благодаря конкуренции бесчисленных бассейнов, гарантировавших безопасность от акул и микробов, море было в моем распоряжении. Хотя постоянное одиночество на пляже иногда тяготило меня, оно притупляло мои чувства, и отзвук криков Алана в больничной палате постепенно слабел. Без всякого нетерпения ждала я, пока мой организм придет в согласие с окружающей природой или пока мы вернемся в Париж. Прекрасны были вечера. У самого моря ставили столики, и невидимый пианист в сопровождении банджо исполнял старые вещи, принесшие когда-то славу Колу Портеру. После ужина немногочисленные обитатели отеля укладывались в гамаки и любовались морем, луной, вслушиваясь в упорный гул волн. В один из таких вечеров у Юлиуса возникло нелепое желание услышать вальс Штрауса. Я нашла пианиста на деревянной эстраде у самой воды. Когда я произнесла свою просьбу, голос мой дрогнул, потому что пианист был замечательно красив. Он показался мне таким черноволосым, таким стройным, таким беспечным, таким уверенным в себе. Мы бросили друг на друга один из тех откровенных взглядов, какими я не часто обменивалась с незнакомым мужчиной. Имел такой взгляд последствия или нет, всякий раз он был очевидным знаком взаимопонимания. Пианист заиграл венский вальс, а я тут же ушла, улыбаясь своему прошлому или будущему беспутству. Потом я о нем забыла. Но на миг этот взгляд пробудил во мне сознание того, что я женщина, что я дар, что я живая.
А кроме того, на следующий день Юлиус упал в обморок на пляже. Он подошел к моему гамаку, пробормотал что-то относительно жары и вдруг упал головой вперед. Он лежал у моих ног — в своем коротеньком блайзере цвета морской волны, в галстуке и в серых брюках. К счастью, он питал отвращение к шортикам, которые напяливали на себя иные одышливые постояльцы отеля. Это маленькое темное тельце, вытянувшееся посреди ослепительного пляжа, казалось, покинуло картину какого-то сюрреалиста. Я бросилась к нему, подбежал еще кто-то, и мы отнесли Юлиуса в его комнату. Доктор говорил о переутомлении, о напряжении. Я прождала в обществе м-ль Баро почти час, пока он хоть немного пришел в себя. Когда он позвал меня, я вошла в комнату и села в ногах его кровати, преисполненная жалости, как к больному ребенку. Он был в светло-серой пижаме, и в вырезе ее, там, где начиналась шея, волос совсем не было. Голубые глаза без очков испуганно мигали. Он казался таким беззащитным! Такой маленький пожилой мальчик. На мгновение я смутилась, что не принесла ему в утешение ни игрушки, ни сухого пирожного.
