— «Молодой человек»! Вот видите! — обрадовался он. — Конечно, это вы.
— Не смейте меня преследовать! Я милицию позову.
— Не позовете вы никакую милицию. Она сама вас ищет. Да подождите же! Я все равно за вами не могу угнаться. У меня сердце больное. Я ведь главного не сказал. Вас мама ваша ищет. И бабушка. И сестра.
— Какая еще сестра? — Варя остановилась на безопасном расстоянии от задыхающегося читателя.
— Ваша, ваша сестра! Плотненькая такая, смешная, большеротая. Теперь вспомнили? Они приходили в библиотеку все трое.
— Я им послала открытку, они не должны беспокоиться.
— Вот видите. А говорите, это не вы. А может быть, открытка не дошла? Давайте так сделаем. Мы сейчас поедем с вами вместе в Москву, и вы им все сами про себя расскажете. А мне они не поверят.
— Да с чего вы вообще взяли? Я студентка, я клюкву собираю и никакой сестры из библиотеки не знаю.
— Пусть клюкву, — сказал он, неспешно приближаясь. — Я тоже студентом был. Правда, нас не на клюкву, на картошку посылали. Может, вы хотя бы им позвоните? Или разрешите мне сказать, что вы живы? Дайте мне свой теле…
Но Варя уже бежала. На шоссе ее нагнал молоковоз. Она отчаянно замахала, шофер притормозил, дал задний ход, подхватил ее и довез до развилки шоссе, и все время по дороге к озеру ей казалось, что сердечник ее преследует. Она почти бежала и представляла, как все обрадуются, когда она достанет бутылку виски, разольют по кружкам, выпьют и закурят, однако у заросшей кувшинками заводи никто ее не встречал. Варя до рези в глазах вглядывалась на линию острова и не могла понять, что происходит в лагере и куда делись люди.
Она ходила по лесу, ждала вести с берега, плакала, разговаривала с собой как с маленькой, уговаривала себя не унывать и подбадривала, придумывала причину, почему могли исчезнуть заготовители, и вдруг наткнулась на свежий тайник. Под кучей лапника лежали разобранный на доски плот, знакомые котлы, пила и топор. Все было тщательно упаковано, оставлено до следующего сезона. Варя положила продукты в тайник и утром вернулась знакомой дорогой в город.
Был холодный и ветреный воскресный день, на рынке торговали овощами, горожане закупали на осень мешки картошки, капусту, помидоры. Южные люди продавали арбузы, гранаты и виноград. Варя скоро обошла ряды, глядя голодными глазами. Полная женщина собрала вокруг себя толпу и рассказывала, как у нее вытащили кошелек. Кто-то из черных протянул Варе перец. Она откусила большой кусок, язык и нёбо обожгло, точно во рту чиркнули спичкой, из глаз у посыпались слезы, а черные засмеялись и стали предлагать заесть арбузом.
У выхода стояла знакомая девочка с кукольным лицом и продавала куртку, которую когда-то носила Варя.
К куколке подошел черный.
— Сколько хочешь?
— Двести. Товар из Швеции, — холодно сказала куколка.
Черный пощупал материю:
— Сто.
Куколка покачала головой:
— Двести.
— Сто тридцать.
Столковались на ста семидесяти.
— Отдай мне мои деньги, — бросилась Варя, когда черный отошел, и схватила куколку за руку.
— Катись отсюда, лохушка, — беззлобно сказала куколка.
— Дай денег! Ты обманула меня!
Какие-то люди их окружили, и Варя огрубевшей душой вдруг поняла, что никогда ни одного мужчину, русского, нерусского, бича, Петю, рыжего гэбиста, даже Степана, она не ненавидела так яростно. Подошли черные. Они ни во что не вмешивались, говорили на своем гортанном языке и с интересом ждали, как сцепятся две русские девки. И вся разношерстная, разномастная толпа стояла, переговаривалась и ждала того же.
В следующую секунду куколка непристойно качнулась, лицо ее исказила ухмылка, и она подмигнула Варе.
— Не стращай девку…
— Тварь! — крикнула Варя и вмазала обидчице по смазливому личику.
— Бейте ее, люди добрые, она шалава, давалка, с заготовителями на болоте кантовалась, она воровка, у вас сало и помидоры крала! — неожиданно заголосила куколка, нырнула и затерялась в принявшей ее толпе, и Варя оказалась одна, окруженная враждебными людьми.
— Весь день тут ходит, смотрит, выискивает.
— А может, она кошелек украла?
— Ну, выворачивай карманы!
Зареванная пожилая женщина наскочила на нее, ударила, и в следующую секунду на девочку обрушился град ударов. Варя закрыла голову руками, изо всех сил стараясь не упасть. Но ее повалили и принялись бить ногами куда попало — в лицо, грудь, живот.
— Дядя Тимофей! — пискнула она, понимая, что это конец, сейчас ее забьют насмерть, и вдруг услышала чей-то пронзительный и очень знакомый, почти родной голос:
— Не сметь! Не трогать! Убью-у!
Глава двенадцатая
Иван Постный
Комната, где очнулась Варя, напоминала ее собственную в Последнем переулке, но все-таки это была не она. Куда-то подевались фотографии Джона Леннона и Гарсиа Лорки, пропали гитара и магнитофон «Акаи» на столе, исчезли африканские маски и ветвистые рога северного оленя, зато в углу горела лампадка, висели несколько икон и распятие.
«Я, наверное, умерла, — подумала Варя. — И попала в рай».
Эта мысль заставила ее глаза увлажниться. Значит, она все-таки достойна рая. Варя попыталась встать, но тело было как неживое. Тоненькая серебряная цепочка резала шею. Она потянула ее и увидела крестик.
«Бред какой-то», — подумала Варя и опять было нырнула в привычное забытье, где мешались торговые ряды, кавказцы, деревья, стены, незнакомые люди и яркий свет, но разговор на кухне мешал сосредоточиться.
— И вдруг, представляете, дня через два приходит бывший Варенькин одноклассник. И что он нам расказал? Только умоляю вас, никому. У Вареньки был учитель по испанскому языку…
Варя хотела закричать, но ужас сковал ее, и рот оказался точно прикрытым чьей-то рукой.
— Он еще отпираться вздумал. Но Петя его быстро разоблачил.
— Мне кажется, я уже где-то об этом читала, — раздался хриплый женский голос. — Но странно, обыкновенно девушки не признаются молодым людям в таких пикантных обстоятельствах.
— Петя говорит, Варенька его выбрала, чтобы этого мерзавца убить. Бедная девочка! Я бы сама его как цыпленка задушила. Вы клюкву-то берите. А мальчик до последнего дня ходил, цветы носил, мы и не знали, что с ним делать. А вчера его в армию забрали.
«Бредят, — подумала Варя. — Они все бредят».
— А Лена кинулась к экстрасенсам, в милицию — все без толку. Наконец какой-то юродивый немытый в электричке сказал: не бойся, твоя дочь у отца.
— Он же умер, вы говорили.
— Вот именно! Теперь вы понимаете, что я здесь пережила? А потом эта профурсетка звонит и говорит, что Варенька отыскалась. Милиция молчок, свидетелей нету. Варенька в чужой одежде. Ужасно. Говорят, будто она на рынке что-то украла. Варенька! Господи, слава Богу, хоть не убили. Мы ее, как полегче стало, перевезли в Москву. И вот Лена — из больницы в церковь, из церкви в больницу. А потом попа привела. Варенька без сознания, тот ее водой обливает, ряса грязная, волосы сальные. Когда мы с покойным Ваней хотели ее маленькую покрестить, она нам отказала. Ваня так рассердился тогда, что и вовсе отказался ее признавать и отчество свое не дал.
— Но при чем тут его согласие? Уж отчество-то, слава Богу, мы сами…
— Да, слава Богу. Сами. Только мы очень гордые были. Мы оскорбились, что нас заподозрили, хотя сами давали повод.
— Какой повод?
— А такой.
— Кажется, звонят.
— Легка на помине, намолилась, накаялась. Леночка, голубушка, попей чайку. Устала?
— Как Варя?
— Сарра Израилевна уверяет, что скоро поправится.
— Правда?
— Да, Лена, положение стабилизировалось.
Мать зашла в комнату. Варя отчетливо видела ее силуэт, но в полумраке комнаты не могла разглядеть выражения лица. Мать опустилась на колени и показалась ей похожей на нахохлившуюся птицу с острым клювом. Варя протянула руку и стала гладить маму-профессора по ученой голове, трогала ее осунувшееся, бледное лицо, рисуя, как в детстве, буквы на щеках, которые мама должна была угадывать; из этих букв складывались слова и предложения, с их помощью она рассказывала, жаловалась и просила прощения и совета, точно боясь произносить слова вслух и все сказать можно было лишь касанием пальцев, и не заметила, как провалилась в сон. Но этот сон отличался от тех, что видела она прежде. В нем не было кошмара, который преследовал ее в пустом ночном лесу с обгоревшими деревьями. Она снова шла по лесной дороге между двумя озерами, а потом перенеслась на южный мыс вытянутого острова, где сидела и плакала девичьими и женскими слезами. Она смотрела на воду и прозревала сквозь ее толщу и толщу земли страну, что ей часто снилась в детских снах, город со статуей Богородицы на холме, снежные горы у близкого горизонта, сады, трущобы, парки и мутную реку. Она снова видела высокого худощавого человека с мягкой бородкой, которую ей так нравилось трогать, он что-то говорил на незнакомом языке, и она не слышала, как Елена Викторовна читала перед иконами вечернее правило и канон, а потом еще долго кланялась и перешептывалась со строгими ликами.
