— Господи, да это действительно настоящая дача! — изумленно воскликнула Донка.
Когда через некоторое время они уселись за красивым круглым столиком, настроение у всех быстро поднялось. Коньяк оказался греческим — старый превосходный «Метакса» с пятью звездочками, сладковатый, но с чудесным ароматом. И обстановка была очень приятной — элегантная и в то же время уютная. У Сашо мелькнула смутная мысль, что тетка вряд ли бы так старалась, если б знала, что сейчас… Но не стоит об этом думать, не такая уж она была плохая женщина. Выпили по несколько рюмок, включили музыку. Оказалось, что это Бах в обработке для джаза. Кишо и Донка, извиваясь, словно резиновые, уже отплясывали на синем бобрике пола.
— Попробуем и мы? — предложил Сашо.
— Прошу вас, не надо! Здесь так хорошо. — Криста помолчала и с некоторой неловкостью добавила: — Что, ваш отец правда был портным?
— Дача принадлежит дяде, — ответил юноша. — Но отец у меня тоже был неплохой человек.
— Вы мне расскажете о нем?
И Сашо рассказал ей сначала об отце, а потом и о самом себе. Рассказал, как щипали его подмастерья и как однажды он сбросил с балкона своего котенка — с четвертого этажа. Котенок, как расплющенный, остался лежать на тротуаре. Сашо тогда перепугался до смерти, забился под стол. Вечером у него поднялась температура, началась рвота, всю ночь он не спал. Или, вернее, засыпал, но тут же просыпался с криком ужаса. И, конечно, тайком плакал под одеялом, а мать не могла понять, что такое случилось с ребенком. Утром он случайно открыл дверь и увидел котенка. Передняя лапка у него была сломана. Котенок печально взглянул на него и сказал: «Мяу!» — «Да вы что, плачете?» — удивленно перебил себя Сашо.
— У меня тоже есть котенок, — проговорила девушка. Голос ее слегка дрожал. — Только мой совсем черный, а на лапках белые башмачки.
Выпили еще немного коньяку. Теперь с пластинки драл горло Джонни Холидей — так, что даже теткины кактусы ощетинились. Неужели она сама купила эту безумную пластинку? Но Криста словно бы ничего не слышала и по-прежнему была печальна и задумчива. Наконец, не выдержав, она спросила, как показалось Сашо, слегка дрожащим голосом:
— Зачем вы это сделали?
— С котенком? — спросил он и задумался. — Не знаю, как вам сказать… Возможно, во мне вдруг взыграло какое-то атавистическое чувство — убить, разрушить. Но не думаю, у меня вообще инстинкты развиты слабо.
— Тогда что же? — Голос ее звучал уже умоляюще.
— Во всяком случае бросил я его нарочно! — сказал он. — Мне хотелось увидеть, как он умрет…
— Как умрет?
— Да, как умрет… Не могу вспомнить, откуда я узнал о смерти — ведь я был тогда еще очень мал. Видимо, человек вместе с жизнью всегда несет в себе мысль о смерти… Но уже тогда я знал, что смерть — это что-то ужасное, гораздо более ужасное, чем это мне кажется теперь… Может быть, она просто возбуждала мое любопытство, хотелось как-то проникнуть в эту загадку.
— Да, да, кажется, я понимаю, — сказала Криста с облегчением.
— Ну и дает девочка! — изумился вдруг Сашо.
Донка разулась и, босая, одна, отплясывала в каком-то исступлении. Лицо ее пылало, красивые голые ноги взлетали так высоко, словно она непременно хотела достать ими люстру. По-настоящему красивые ноги, да и сама Донка оказалась неожиданно гибкой и пластичной. Разговоры прекратились, все смотрели только на нее. Лишь когда музыка смолкла, Донка остановилась и, задыхаясь, объявила:
— Вот. А вы, дубины, не умеете расслабиться!
Спать легли около четырех. Сашо устроил девушек в дядиной спальне, а сам поднялся наверх в маленькую комнату для гостей. Там стояли две кровати, но Сашо, даже подвыпив, не мог забыть страшного рассказа Кишо о его храпе. Кишо оставили спать в холле на диване, набросив на него пестрое родопское одеяло. И не успел еще Сашо подняться по лестнице, как за его спиной раздалось что-то вроде подземного гула — предвестие грядущих ночных подвигов.
Сейчас Сашо лежал один под тонкой дачной крышей и вслушивался в пение соловьев, которые изо всех сил старались перепеть друг друга в соседнем овраге. В узенькое оконце мансарды виднелись жесткие листья дуба, снизу чуть подсвеченные висевшей у входа лампой. Ночь была полна жизни и шумов. Кроме соловьиного пения в окно врывался треск цикад, где-то вяло и апатично квакала одинокая лягушка. Сашо постепенно успокоился, но спать ему все еще не хотелось. Он испытывал какую-то легкую грусть — может быть, оттого, что вспомнил об отце. А, может, — о том маленьком белом котенке, который до сих пор, как живой, стоял у него перед глазами с поднятой лапкой. Дорого же он заплатил за этот свой первый и последний вызов, брошенный смерти.
Когда отец его внезапно скончался, Сашо решил, что это судьба наказывает его за котенка. К тому времени котенок давно вырос и состарился, а однажды его нашли под кроватью уже окоченевшим, после тогокак целое утро все удивлялись, куда это он исчез. Кот умер, но воспоминание не умирало — так и осталось в душе незаживающей раной. И все же в смерти отца было что-то неясное, о чем окружающие избегали говорить. Считалось, что это был инфаркт, но как, где?.. Во всяком случае — не дома, домой отца принесли уже мертвым. Перед его глазами снова возник маленький веселый человек с лоснящейся красной кожей, всегда чуть потной, даже зимой. И ведь, если разобраться, не веселье, а какая-то тоска была в его последних загулах, в слезах, которые он проливал о погибших ополченцах. Может быть, он уже предчувствовал смерть, торопился. И все-таки проклятая магнитофонная лента оборвалась задолго до естественного завершения веселой и лихорадочной песни.
Сашо не знал, что отец его умер в такой же вот мансардной комнатушке на даче где-то недалеко от Симеонова. До этого он с большой компанией был в «Астории» вместе с знаменитой Марусей, которая в молодые его годы славилась как одна из лучших танцовщиц в софийских кабаре. Тогда Маруся была для него недосягаема, ее интересовали главным образом торговцы и промышленники. Теперь она была немолода, к тому же пила горькую, так что не годилась даже в барменши. Однако ее бывшие поклонники все еще не забывали о ней и считали за честь сводить ее куда-нибудь, разумеется, не на первомайскую демонстрацию. Она все еще была хороша — эта светлая и золотая, как подсолнечник, Маруся, — несмотря на усталые глаза и обвисшую под подбородком кожу. Когда «Астория» закрылась, компания, прихватив несколько бутылок водки, на двух такси отправилась на дачу к Радомирцу, одному из видных столичных рестораторов. Там снова пили, Маруся танцевала и пришла в такое возбуждение, что почти насильно затащила модного портного в комнатку наверху, которую она хорошо знала. Сначала все шло вполне прилично, хотя оба были достаточно пьяны. Но через некоторое время Маруся полуголая вбежала в прокуренный холл.
— С Илией что-то случилось! — воскликнула она испуганно.
Компания поднялась наверх. Илия лежал, уткнувшись лицом в несвежую простыню. Лежал в одной рубашке, крепкие икры уже начали сипеть. Даже мертвый он выглядел необычайно сильным, одежда, казалось, только скрывала его истинную мощь.
— Хорошо жил, еще лучше умер! — искренне сказал Радомирец. — Не каждый так сумеет.
За окном все так же заливались соловьи, только цикады смолкли — настал час, когда выпадает утренняя роса. Какой-то большой жук долго метался по комнате, пока наконец вслепую не нашел окна и не улетел. Его надоедливое жужжанье разогнало мысли, Сашо захотелось спать. Да и пора было — еще полчаса-час, и небо на востоке начнет светлеть.
Он уже задремывал, как вдруг почувствовал рядом с собой чье-то горячее, тяжело дышащее тело.
— Криста, ты? — спросил он изумленно.
— Какая Криста! — обиженно ответила Донка. — Это я, дурачок!
— Ты вроде бы должна быть с Кишо, — пробормотал юноша, засовывая руку под теплую комбинацию.
— Шутишь! — сказала Донка. — С этим кактусом!
— Он не слышал, когда ты проходила через холл?
— Услышит он, как же!.. Грохочет, как водопад!
Немного спустя, они лежали рядом и курили. Тело ее остыло, твердый гладкий живот после пережитого напряжения стал мягким. Кончик ее сигареты описывал в темноте небольшие светлые эллипсы, от него веяло легким теплом табачного дыма.
— Почему ты решил, что это Криста? — спросила Донка.
— А что я мог подумать, если ты за весь вечер ни разу на меня не взглянула, — пробормотал Сашо.
— Чего мне было глядеть, ты все время не сводил глаз с Кристы.
Сашо виновато замолк. Объясняться было уже поздно.
— И я советую тебе оставить ее в покое, — продолжала Донка. — Она еще нетронутая.
— В каком смысле? — озадаченно спросил Сашо.
— В буквальном.
— Интересно! И чем же ты это объясняешь?
— Думаю, у нее какой-то комплекс насчет мужчин, — ответила Донка и в темноте невидимо зевнула. — Отец у нее сбежал из дома, когда ей было всего два года. И с тех пор не подавал никаких признаков жизни.
