— А ты, Пат, бывал в Бангкоке? — спросила у Патрика ее соседка, прекрасно зная, что он там был — причем с нею вместе. Просто ей захотелось напомнить ему о том, что в редакции было известно каждому.
—А в Японии, Пат? — спросила его другая сотрудница, когда стих очередной приступ всеобщего веселья. — В Японии ты бывал?
— Нет, ни разу, — сказал Уоллингфорд. — И с японкой я ни разу не спал.
За эти слова его, разумеется, тут же назвали свиньей, но, в общем, любя. Потом сотрудницы снова разбрелись по своим местам, оставив Патрика наедине с Мэри, одной из самых молодых сотрудниц нью-йоркского бюро. (И одной из немногих, с кем Патрик еще не спал.)
Увидев, что они остались одни, Мэри легонько коснулась левого предплечья Патрика — в том самом месте, где его изуродованной руки касались исключительно женщины.
— Ты же знаешь, они тебя просто дразнят! — сказала Мэри. — Любая завтра же помчалась бы с тобой в Токио, только свистни.
Патрик уже и раньше подумывал, как бы с ней переспать, но всегда что-то мешало — то одно, то другое.
— А ты бы полетела со мной, если бы я тебя попросил?
— Я замужем, — покачала головой Мэри.
— Знаю, — кивнул Патрик.
— И я жду ребенка! — Мэри вдруг залилась слезами и убежала следом за остальными сотрудницами нью-йоркского бюро, оставив Уоллингфорда размышлять о том, что все-таки лучше предоставить женщине возможность самой сделать первый шаг. И в этот момент ему позвонил доктор Заяц.
Манера говорить с незнакомыми людьми у доктора Заяца была, если можно так выразиться, совершенно хирургическая.
— В общем, как только у меня будет подходящая рука, я сразу же дам вам знать, и вы ее получите, — заверил Патрика доктор Заяц. — Если, конечно, захотите.
— Ну, почему же не захочу? Если эта рука будет вполне здоровой…
— Естественно, она будет совершенно здоровой! — воскликнул Заяц. — Неужели я стану пришивать вам больную руку?
— Когда? — только и спросил Патрик.
— Тут торопиться нельзя. Сразу найти руку, идеально вам подходящую, попросту невозможно! — заявил Заяц.
— Ну да, понимаю. Вряд ли я пришел бы в восторг, скажем, от женской руки или руки старика, — вслух высказал свои сомнения Патрик.
— Вы правы, искать подходящую руку — дело специалиста, — согласился Заяц.
— Да я-то прав, только левой руки у меня не хватает! — решил пошутить Патрик.
— Ну, разумеется! — чуть раздраженно воскликнул Заяц. — Я имел в виду подходящего донора!
— О'кей, — сказал Патрик — Но никаких дополнительных условий!
— Условий? — изумился Заяц. Что, черт возьми, имеет в виду этот репортер? Какие дополнительные условия может выдвигать донорская рука?
Патрик же меньше всего думал о донорской руке. Мысли его были заняты другим: в день открытия конференции придется произнести речь, как он только что узнал от начальства, и вряд ли он сумеет написать ее, пока не сядет в самолет.
А потому Патрик и не заметил, как нелепо звучат его слова о «дополнительных условиях». Обычная реакция телевизионщика: сказать первое, что придет в голову, но только не молчать. (Вроде того, что он ляпнул Бригитте: «Немецкие девушки у нас сейчас очень популярны».)
Впрочем, доктор Заяц был счастлив: инициатива в этом деле с пересадкой руки оказалась — извините за дурацкий каламбур — полностью в его руках.
Глава 4
Японская интерлюдия
«Видно, это какой-то рок», — думал впоследствии Уоллингфорд, вспоминая свои поездки в Азию. В Индии он потерял руку. А в Японии?
Его командировка в Токио, еще не начавшись, пошла наперекосяк — если принять за отправную точку идиотское предложение, которое он все-таки сделал Мэри. Уоллингфорд и сам считал, что поступил как последний дурак. Обидел молоденькую беременную женщину, которая недавно вышла замуж, чьей фамилии и вспомнить не может! Зато он помнил взгляд, которым Мэри одарила его напоследок И вовсе не потому, что она такая уж красотка, хотя она, конечно, была очень хорошенькая и он не мог не обратить на нее внимания. Просто по глазам ее Уоллингфорд понял, что интрижка с ней способна нанести ему куда более серьезный ущерб, чем обычные сплетни; в прекрасных глазах Мэри таилась злоба, искавшая выхода, жестокость, глубину которой трудно было определить.
Затем, уже в самолете, летевшем в Токио, Патрик принялся сочинять свою речь. Как это ни смешно, но именно ему, разведенному и не собирающемуся более вступать в брак мужчине, эдакому незадачливому селадону (он снова подумал о беременной Мэри), придется открывать конференцию на тему «Будущее женщин», да еще в Японии, где незыблемо правило: «Женщина, знай свое место!»
Между прочим, Уоллингфорд не умел ни писать, ни произносить речей; он привык обращаться к публике, имея перед глазами бегущие строчки телесуфлера. (Текст к телесюжетам писали другие.) Но, если внимательно прочесть список участниц конференции, — исключительно женщин! — может быть, удастся отыскать несколько лестных слов в адрес каждой, а этого вполне достаточно для вступительной речи.
Увы, читая список имен, он убеждался в том, что ему решительно нечего сказать о профессиональных достижениях участниц женской конференции. Кое-что он знал лишь об одной из них, и самый большой комплимент, который сейчас приходил ему в голову — что он с удовольствием с нею переспал бы, хотя видел ее только на экране телевизора.
Патрику всегда нравились немки. Например, та женщина-звукооператор, не носившая бюстгальтера, что входила в их съемочную группу в Гуджарате; та блондинка, которая, потеряв сознание, упала прямо в тележку с сырым мясом; та предприимчивая Бригитта, чье имя пишется с двумя «т». А эту немку, участницу токийской конференции, звали Барбара, ее имя невозможно написать с ошибкой. Она, как и сам Уоллингфорд, была тележурналисткой, но, в отличие от него, куда более успешной, чем знаменитой.
Барбара Фрай вела утренний выпуск новостей на канале ZDF. Ее отличал звучный, хорошо поставленный голос, осторожная улыбка и тонкие губы. Пепельные волосы до плеч она аккуратно заправляла за уши. У нее было красивое лицо с гладкой кожей и высокими скулами; в мире Уоллингфорда такое лицо сочли бы просто созданным для телевидения.
На экране Барбара Фрай всегда появлялась в брючном костюме — черном или темно-синем, весьма напоминавшем мужской; она никогда не надевала под пиджак ни блузок, ни рубашек, с удовольствием демонстрируя красивые шею и грудь, а также совершенно прелестные ключицы — и, надо сказать, имела на это полное право. В ушах она обычно носила изящные маленькие сережки-гвоздики — чаще всего с изумрудами или рубинами, насколько мог судить Патрик, а он неплохо разбирался в женских украшениях.
Но если перспектива познакомиться в Токио с Барбарой Фрай и внушала некие надежды, то вряд ли он мог рассчитывать, что Барбара или кто-то другой из участниц конференции поможет ему написать проклятую речь.
В списке значилась также кинорежиссер из России — Людмила Словабода. (Мы не во всем полагаемся на фонетическое чутье Патрика, так что будем звать ее просто Людмила.) Фильмов ее, впрочем, Уоллинг-форд никогда в жизни не видел.
Среди участниц обнаружилась датская писательница по фамилии Йенсен, имя которой в тех материалах, которые вместе с приглашением получил от японцев Патрик Уоллингфорд, писалось тремя различными способами: Бодиль, Бодайль и Водил (ударение на «о»). Уоллингфорд посчитал, что правильнее Бодиль — ударение на «и» — но был в этом не совсем уверен.
Должны были приехать в Японию и англичанка-экономист с хрестоматийным именем Джейн Браун, и китаянка-генетик, и кореянка — специалист по инфекционным заболеваниям, и голландка-бактериолог, и представительница Ганы, сфера деятельности которой называлась то «проблемой нехватки продовольствия», то «помощью голодающим во всем мире». Нечего было и надеяться, что Уоллингфорд сумеет произнести их имена; он даже и пробовать не собирался.
Список участниц конференции оказался очень длинным; все были высокими профессионалами — за исключением, пожалуй, одной американской писательницы, называвшей себя «радикальной феминисткой». Уоллингфорд о такой писательнице никогда даже не слышал. Вряд ли к профессионалам можно было отнести и бесчисленное множество японок, представлявших расплывчато-гуманитарные сферы деятельности.
Патрик всегда особенно неуютно чувствовал себя в обществе женщин-поэтов и женщин-скульпторов. Наверно, неправильно называть их поэтессами и скульпторшами, но про себя он называл их именно так. (И, если честно, в душе считал большую часть артистов и художников настоящими мошенниками, вроде уличных торговцев, которые стремятся всучить вам какую-то липу.)
И все же — как быть со вступительной речью? Впрочем, Патрик не то чтобы совсем растерялся; не зря он все-таки столько лет прожил в Нью-Йорке и столько раз тосковал на официальных приемах и торжественных обедах — он прекрасно представлял себе, какую чушь несут устроители подобных церемоний. И Патрик решил последовать примеру упомянутых краснобаев и накормить участниц конференции этаким «винегретом» из более или менее остроумных и модных, но довольно пустых высказываний и анекдотов — в общем, выехать за счет того неискреннего и самоуничижительного юмора, когда оратор с кажущейся легкостью выставляет на посмешище себя самого. Как же он ошибся!
