Кардиостимулятор извлечь не так-то просто. Со временем он прочно соединяется со своим хозяином: мышечные волокна растут, образуя связки между аппаратом и внутренними стенками грудной клетки.
Анабель старалась и так и сяк, напрягая все силы.
Сидеть верхом на еще не остывшем теле пациентки – такое трудно забыть.
Но когда родственники застают тебя верхом на усопшей… Тут и слов-то подходящих не подобрать!
Начало восьмого,
наверху
Жар-птица живо интересовалась тем, что происходит вокруг нее, постоянно требуя, чтобы ей рассказывали обо всех новостях. Полюбопытствовала, что там за оживление в коридоре:
– Я слышала, как отъехала “скорая”. Что случилось? А твоя подруга Фроттис, она тоже с ними? Что-то серьезное?
Ей хотелось, чтобы в ее палате жизнь била ключом.
У меня была припасена для нее целая куча историй:
– В прошлом семестре я проходил часть практики в больнице, а другую – у доктора Спрута Кихота. Он работал врачом в Ж. на окраине М., который находился на окраине Д., окраины черт знает чего. Короче, Ж. более всего подходило под определение жопы мира. Дон Спрут Кихот – хороший врач, к тому же старый врач, потрепанный жизнью и ужасно придирчивый. Дело даже не в том, что он терпеть не может румын, арабов, чернокожих, гомосексуалистов, младенцев, которые кричат слишком громко, и младенцев, которые кричат недостаточно громко, больных фибромиалгией, “рвачей и их пособников”, президента и прочих… Нет, дело не в этом, а в том, что, “понимаешь, мир катится неведомо куда”. По вечерам, возвращаясь с практики, я ненавидел все человечество. Держитесь подальше от скептиков: это заразно. Внезапно заболеваешь этим, как чумой, и в сердце наливаются бубоны. Однажды он вышел от больного и, встретив чернокожую женщину, которая несла на руках малыша в детский сад, обронил с безнадежным видом:
“И тут они, где их только нет…” Я сразу же вспомнил о своей сестре, которую удочерили мои роди тели. Кожа у нее темнее самых темных полосок на шкуре бенгальского тигра. Позвонил ей вечером и потребовал, чтобы она родила мне как можно больше черненьких племянников и племянниц. Я с ними отправлюсь в Ж., и там под окнами доктора Спрута, нарядившись в юбки из пальмовых листьев, воткнув в нос кости и сделав вид, будто режем курицу, мы станцуем бамбулу.
– Я тоже приду! – вскричала Жар-птица. – Если смогу, обязательно приду!
Я протянул ей руку, и она ее пожала: заметано.
Я люблю сестру и ее кожу цвета тигриных полосок. Моя светлая, почти белая грива прекрасно ее оттеняет, как Жозефину Бейкер[16] ее жемчужное ожерелье. Она словно пантера-сирота, воспитанная в львином семействе.
– У меня есть еще одна старшая сестра, стоматолог.
Жар-птица вытаращила глаза и в ужасе уставилась на меня. Я возмутился:
– Ну почему люди так боятся стоматологов?
– Догадайся, умник! У них в кабинете приходится разевать рот и терпеть боль. По доброй воле туда не ходят.
– Но с моим стоматологом вы не знакомы. Рост метр шестьдесят, голубые глаза, улыбка, способная вызвать ливень над Сахарой. К тому же, если вам четыре года, она научит вас ездить на велосипеде и сочинять стихи. Я мог бы еще добавить, что она очень милая, но до этого никому нет дела. Всем ведь надо, чтобы она была хорошим врачом и не делала больно. Она такая и есть. У нее в кабинете висит большая белая доска. Человек садится в кресло. Она берет черный маркер и, как и всем своим пациентам, объясняет ему: “Смотри, вот твой зуб. Я сейчас сделаю то-то и то-то потому-то и потому-то. Вот здесь тебе не будет больно. А вот здесь тебе будет больно потому-то и потому-то. Но по-другому никак нельзя. Тебе все понятно?” И поворачивается к пациенту. И улыбается. И над Сахарой идет дождь. Мой стоматолог дает урок всем: сначала объясни, потом лечи. А если вдобавок получится при помощи улыбки сделать пустыню зеленым садом, так это здорово.
– Вы часто видитесь?
– Да, каждый уикенд.
Вспомнив о последней семейной трапезе, я едва сдержал улыбку. Мне часто приходится повторять самому себе одну фразу: “В жизни бывает и хуже”. Моих друзей и близких это бесит. Особенно сестер. В жизни и вправду всегда случается что-нибудь более серьезное, более страшное, более горестное. Все зависит от того, как посмотреть. Разрушительный недуг, убийца-смерть, всевластная жизнь заставляют вас держать голову прямо и смотреть на то, что называется “Самым Главным”. Мои сестры целый час пекли пирог, а потом уронили его на пол и переругались.
Я вспомнил о Жар-птице и заявил:
– В жизни бывает и хуже.
Они посмотрели на меня так, будто хотели убить.
Да, я прав, и они это знали, но в тот момент для них не было ничего хуже…
И все-таки они были там, со мной, на нашей кухне. Все были живы, и в запасе у нас имелся целый день, чтобы все переделать. Прибраться и начать сызнова. И это не пустая или бессмысленная трата времени, поскольку мы будем вместе.
На свете тысячи седьмых палат и тысячи больных. Им очень хотелось бы испортить пирог и снова его испечь вместе с теми, кого они любят.
В то же самое время,
в машине скорой помощи
Их было четверо:
• шеф Покахонтас, сконцентрированная до предела;
• Брижит, твердой рукой наполнявшая шприцы;
• Водитель, уверенный в себе, вдавивший в пол педаль газа;
• Фроттис, присоединявшая электроды и готовая прижать их к телу больного.
Ее немного трясло, потому что пожарный постоянно повторял по радиосвязи одну и ту же фразу: “Мужчина, сорок пять лет, остановка сердца в результате ДТП, обширное ранение волосистой части головы”.
Одни и те же слова, один и тот же тревожный голос: “Мужчина, сорок пять лет, остановка сердца в результате ДТП, обширное ранение волосистой части головы”.
Фроттис повторяла за ним: “Мужчина, сорок пять лет, остановка сердца в результате ДТП, обширное ранение волосистой части головы”.
С небольшим дополнением: “У тебя получится, у тебя получится, у тебя получится!”
Фроттис хотела спасать жизни, причем намеревалась приступить к этому немедленно.
Машина затормозила, двери открылись, бригада устремилась на поле боя: шеф – великое божество Маниту, Брижит со шприцами в обеих руках – настоящая боевая машина, Фроттис – заезженная пластинка, повторявшая: “У тебя получится, у тебя получится, у тебя получится!”
Внезапно Покахонтас подняла руку, сжатую в кулак, и всех остановила:
– Отбой, все кончено.
Она указала на эскалоп, лежащий на обочине дороги.
– Что это? – наивно спросила Фроттис.
– Правое полушарие головного мозга, – произнесла шеф Покахонтас и повернулась к пожарным: – Какой идиот рассказывал по рации об обширном ранении волосистой части головы? – Потом снова обратилась к Фроттис: – Знай: возможности медицины не безграничны. Помощь не оказывают в трех случаях: выраженные признаки разложения, трупное окоченение. А третий? Помнишь?
– Голова отделена от шеи более чем на… Я не помню, на сколько сантиметров.
Шеф Покахонтас смерила пожарных презрительным взглядом и процедила:
– Тридцать. Но на слово не верь: мужчины любят прихвастнуть насчет размеров.
Около 8 утра,
наверху, палата 7
– А какое у тебя прозвище здесь, в больнице?
Я покраснел.
– У меня их несколько. В данный момент – “В мире животных”.
– Почему?
– Во время последних выездов с бригадой у меня были странные происшествия с животными.
Она захлопала в ладоши:
– Расскажи!
– Не очень-то веселые истории…
Она пожала плечами и снова хлопнула в ладоши:
– Рассказывай!
Тем хуже, сама захотела.
– Много лет я до смерти боялся собак. Однажды нашу бригаду вызвали к мальчику трех лет. Приступ эпилепсии. К тому времени, как мы приехали, малыш бился в конвульсиях уже двадцать одну минуту. Вдохнул все, что съел, легкие забились до отказа. В общем, он умирал.
Я замолчал. Не хотел рассказывать ей ни о матери в состоянии шока, ни о героических усилиях Брижит, ни об отчаянии нашего водителя, здоровенного мужика, чей тоскливый взгляд я поймал мимоходом.
Зато я рассказал ей о собаке. Это был огромный доберман, нечто среднее между собакой Баскервилей и Жеводанским зверем[17].
– Он встретил нас, не издав ни звука и поджав хвост, и позволил пройти внутрь. В дом вошли пятеро чужаков, а он и ухом не повел. Хуже того, он плакал. Крутился возле окна, смотрел, как мы суетимся вокруг его маленького хозяина, и ныл, и скребся в стену, и скулил, скулил без конца.
Он уже догадался, что все кончено, он все понял раньше нас, раньше самой судьбы. В этом было что-то болезненное и загадочное…
