Никого не было. Степан осмотрел все с фонариком — снег у избушки был нетронутый, только дятел накрошил коры с листвяка.
Печка-полубочка трещала вовсю и светилась малиновым боком. Степан спал, привалившись к холодным бревнам и не погасив лампы. В большой чугунной сковородке застыла недоеденная тушенка.
Утром он долго стоял без шапки, глядя, как занимается рассвет. Так он молился. В двух зимовьях были у него старинные, доставшиеся от дедов иконы с едва различимыми ликами — Николы Чудотворца и Спасителя — но молился Степан всегда на восход солнца. И только единому и всемогущему Создателю. Зимой, когда солнце всходило поздно, он стоял, глядя на ночной восток, и думал о хорошем, о чем-то, что вызывало спокойную внутреннюю радость. И благодарил Господа, и просил, чтобы день грядущий был наполнен силой и работой. В Богородицу Степан почему-то не верил. Может быть потому, что она, женщина и Мать, не могла наказать…
И теперь он стоял, прочитав «Отче Наш», пытался думать о чем-нибудь хорошем, а в башку лезла дрянь последних дней. Он чувствовал вину, но не мелкую, не перед ментами. Перед жизнью, перед его горами и этим вот обледеневшим ручьем… даже мужики поселковые вспоминались, и он думал, что нехорошо вышло. Менты по злобе, особенно если икру найдут, а они ее, конечно, найдут, могут поприжать таких, как он. Ярость, остывшая уже, поднималась в нем… Не получалась сегодня молитва.
Поселок Рыбачий был центром большого таежного района одной из российских областей. Согласно большой красной надписи в местном музейчике, созданном еще при советской власти каким-то чудаком-пенсионером, сколько-то Швейцарий в нем помещалось, кажется, четыре. И вот в этих четырех Швейцариях жили четыре тысячи человек в самом райцентре, и еще пара тысяч были разбросаны по нескольким поселкам и редким рыбацким бригадам вдоль моря. До перестройки, до развала Союза или еще Бог знает до каких-то там дел на материке, народу в районе было в семь раз больше. Жизнь тогда была… то ли хуже, то ли лучше, пусть это скажет, кто знает, что такое хорошая жизнь, но во всяком случае — яснее. В рыбацких поселочках, большинство которых жили без названий, а просто под номерами, ловили и насмерть, будто не для еды, а на вечное хранение, солили красную рыбу и селедку. Был порт с рыболовецкими и всякими другими ржавыми и облезлыми судами. Коопзверопромхоз принимал у охотников белку, соболя, выдру, оленину и сохатину. Эвены пасли стада оленей — был и такой колхоз для националов.
Все это работало убыточно, продукцию или не давало совсем, или давало, но совсем негодную, но зарплаты платились, интернаты, детсады и ясли с горем пополам работали, теплотрассы, пусть и не вовремя, а чинились. Киномеханик раз в неделю летал в областной центр за картинами. Телевизор брал первую и вторую программы. Вторая, правда, показывала плохо.
Большая часть еды и тепла добывалась на собственных огородах, на речках и в лесу, и люди чувствовали себя более-менее уверенно. Им казалось, что так будет всегда. Если бы их спросили, то они сказали б, что пусть так оно и будет. То есть у людей в Рыбачьем было вполне сносное будущее. По старинке еще относительно вольное, то есть такое, когда рассчитывать надо на самого себя и что поперек этих расчетов никто особенно не встанет.
Но жизнь странно зависит от воли людской, непрямо, а иногда кажется, что и не зависит вовсе. И указам, даже самым высоким, не особенно подчиняется. Сначала по телевизору стало интереснее, потом и в жизни — зарплату перестали платить, предприятия начали закрываться. Исчезали суда из порта, почти не осталось рыбацких бригад по берегу. Люди уезжали — кому было куда ехать и кому было все равно, где жить. Но были и другие. Эти терпели, поругивали, конечно, начальство, далекие московские власти, но… что делать. Люди, близкие природе, а поселок был к ней ближе некуда, хорошо знали, что жизнь, как и большая своевольная речка, на которой они жили, свое возьмет. Что ее нельзя ни остановить, ни тем более повернуть вспять. И, как в случае с речкой, надо было переждать.
Так оно и вышло. Многое, из того, чего здесь было в изобилии и, совсем недавно, как будто не нужно, стало расти в цене. Меха, икра, рыба, золото… В их море обнаружился морской гребешок, крабы, икра морских ежей и даже тощая весенняя селедка, которой местные брезговали, поджидая, когда она нагуляет осеннего жирку, а японцы, как ненормальные брали за валюту из-за небольшого икряного ястычка. Благодаря странной свободе, больше похожей на полную неразбериху, наступившей в стране, в райцентре, окрестных поселках и даже на рыбацких бригадах появились японские телевизоры, видики, холодильники и старые, но почему-то не ломающиеся праворукие «тойоты» и «исудзу». Как из-под земли возникли и настоящие китайцы, плохо или совсем не говорящие по-русски, но дешево и сравнительно честно торгующие в своих лавочках. И вообще дико работящие.
Большая вода оказалась не такой уж и страшной. Смыла она многое, но, главным образом то, без чего и раньше можно было обойтись. И открылись людям новые возможности. И новые искушения.
На другой день после того, как Степан Кобяков «разобрался» с ментами, в поселке — вековечно спокойном и пыльно-молчаливом — можно было ощутить волнение. Такое бывало перед большими праздниками или последний раз перед выборами. Не только бабы, но и мужики, побросав недопиленные дрова или недоклепаный, заваленный набок «Буран», шли к соседу за какой-нибудь нуждой, за которой они никогда в жизни не пошли бы, и потом долго стояли и курили. Ментов по поселку совсем не заметно стало. На них, правда, и в обычное время внимания никто не обращал, но теперь видно было, что их нет.
В аэропорту, в кафе «Север» дым стоял коромыслом. За длинным столом, косо составленном из нескольких, уместилось с десяток разнокалиберных мужиков. Стойка вешалки превратилась в гору ватников и курток.
— Веруня, давай-ка нам еще этих твоих сосисок говняных! — Дядь Саша, хорошо уже выпивший, сидел спиной к барной стойке во главе стола.
Среди мужиков он выделялся прочными размерами, серебряной шевелюрой густых волос, и красной от водки мордой, да такой же красной распахнутой грудью.
Рядом, ближе к буфетчице, сидел Поваренок, с другой стороны — Илья Жебровский. Утром, загрузив Трофимыча, они остановились у «Севера» взять пивка на дорожку и узнали о выходке Кобяка. Теперь же — дело шло к обеду — Жебровский, крепко уже приняв, с отчаянной легкостью неверного мужа махнул рукой на охоту. События заворачивались нешуточные.
Новость сообщила буфетчица Вера Милютина, подавая пиво и рассчитывая сдачу. Мужики и присели на минутку, покумекать, что к чему. Трофимыч пить отказался, посидел, не встревая в разговор, и, забрав собаку из кузова «Урала», ушел домой.
— Сколько? — Вера взяла в руки пачку белых пластиковых тарелок.
— На всех! Сама считай!
— С пюре?
— Мне не надо! У меня с твоего китайского пюре кишки склеиваются! Огурцов-то нет? — повернулся к буфетчице Колька-Поваренок.
— Кончились, сколько тебе говорить! Борща, хочешь, разогрею банку? — Вера ловила шумовкой сосиски в кипящей кастрюле и выставляла на стойку. Поваренок передавал их на стол, заваленный грязными пластиковыми тарелками и початыми бутылками. — Посуду соберите!
Вера делала вид, что не одобряет мужиков, которые с самого утра засели, и даже грозилась позвонить женам, у кого они были, но на самом деле третью страничку заполняла в тетрадке, где учитывала проданное. Поддатые, разгоряченные разговором мужики мели все подряд, в ход уже шло то, что не продавалось никогда. Самой же ей страшновато было не на шутку — Генка на охоте, а погреб забит икрой. Она его и отговорила, рассчитывая продать попозже, но по лучшей цене. Время от времени Вера отлучалась в подсобку. К телефону, откуда поступали и передавались новые сведения.
Версий гуляло много, по одной из них начальник райотдела Тихий, приехав в ментовку, сам объявил план «Перехват», чего никогда тут не бывало, по другой — заместитель его Гнидюк, пока Тихий переодевался, доложил в область, и команда поступила оттуда. Но факты были налицо: у Кобяка перевернули весь двор — Гнидюк лично командовал обыском, что-то нашли, вечером и ночью на выезде из поселка зацепили нескольких мужиков с икрой, они по слухам сидели в ментовке и ждали отправки в область. Договорились до того, что Кобяк это не случайность, а большая спецоперация по указанию из Москвы. И что по всей стране уже начали порядок наводить.
Как бы там ни было, а не случалось тут никаких обысков. Половину поселка каждый знал по имени-отчеству, вторую половину в лицо, и чтобы найти общих знакомых, не надо было и пяти минут:
— …Колька Орешин!
— Это какой Орешин?
— Да как же, дядь Васи Орешина, покойника, сын младший.
