Только он вышел, как я полез в помойное ведро: в рыбной вони, под кофейной гущей, яичной скорлупой и спитым чаем я искал ключ от дачи, который вчера выбросил — опрометчиво, как я теперь понял. Отец из коридора спросил, чего это я роюсь в помойке, а я влегкую соврал, что случайно выкинул свои записи к экзамену. На миг меня охватило подозрение, что он давно обнаружил этот ключ, а сейчас просто лицемерит.
И какое же облегчение я почувствовал, когда нащупал ключ! Глянув на дверь, я достал его из ведра и положил в раковину. Сначала вымыл руки, испачканные и вонючие, затем вымыл и ключ.
Отец находился у себя в комнате, через прикрытую дверь я слышал, что по радио играет музыка, а он добродушно — редкий случай! — мурлычет себе под нос. Когда я собрался уходить, он приоткрыл дверь и, высунув голову, поинтересовался, нашел ли я листки с записями.
— Нет, увы, — ответил я.
— Ладно, справишься и без них, — обнадежил он.
Итак, всю первую половину дня он будет дома, и я решил съездить на дачу, как только кончится экзамен. Конечно, есть риск встретить там Гордона Кварта или Ротштейна. Что ж, придется сначала разведать обстановку и в случае чего незаметно исчезнуть. Если же охраны на месте нет, я поговорю с пленником. Но мысль о его освобождении мне претит.
Я решил не терять время на работу по биологии, писать буду два часа, не больше. Опасность невелика: в году у меня высший балл, так что даже никудышная письменная провалом не грозит. Но к моим выпускным, видно, приставили ангела-хранителя! Зачитывают тему, а я в ней разбираюсь на все сто: «Клетка как передатчик наследственности». Остальные еще делают друг другу страшные глаза, а я уже строчу. По-моему, впервые за всю школу я заторопился в начале письменной работы, а не к концу. В разгар работы ко мне поступил призыв о помощи от Вернера Клее, тот сидел прямо за мной. Что поделаешь, изготовил ему шпаргалку, и тем не менее мне понадобился лишь час с небольшим на все про все. Пошел сдавать, экзаменатор кивнул мне как примерному ученику. Радостная мысль, что со школой покончено навсегда, у меня даже и не промелькнула.
Спустя несколько дней я узнал, что мой торопливый уход одноклассники расценили как высокомерие. Это мне поведал Вернер Клее, а поскольку я не мог раскрыть ему истинную причину спешки, он тоже так считал. Все остальные, как положено, отправились в кафе и, по словам Вернера, посидели очень душевно, а я, дескать, сам виноват, что оставлю о себе не лучшее воспоминание.
С вокзала я позвонил Марте. Она поздравила меня, хотя я и слова не успел произнести, и сообщила, что меня тоже ждет сюрприз. Я удивился:
— Разве сданный экзамен — это сюрприз?
Она не стала вдаваться в подробности, зато спросила, как там наша дача, до сих пор ли оккупирована гостями. Получив утвердительный ответ, Марта тяжело вздохнула; знала, что мне это понравится. По телефону про свой сюрприз говорить не захотела:
— Только когда придешь!
А потом прямым текстом: ага, ты на вокзале, в трубке слышен вокзальный шум, и куда это ты собрался? Ответ про какое-то отцовское поручение вполне ее удовлетворил, я врал теперь так лихо, будто всю жизнь только тем и занимался.
— Жаль, — всего-то и добавила она, не подозревая, что я готов был отменить свой план. Еще один вздох, и никуда я не поеду, меня просто в жар бросает от любви. Кто-то постучал в стекло телефонной будки.
— Слышу, слышу, — откликнулась Марта. — Так ты будешь к вечеру?
— Еще бы!
Только я вышел из будки, как туда устремился тот нетерпеливый человек, держа указательный палец на изготовку, чтобы набрать номер. У Марты места бы нам хватило, но там родители шагу не дают ступить без присмотра. Всем известно, что житель Берлина не может снять номер в берлинской гостинице, и все-таки я бы попробовал, будь у меня побольше хозяйственных денег. Небо, от которого мы так зависим, не думало проясняться, похоже, собирался дождь, и холодало.
По дороге я размышлял, на кого пленник все же рассчитывает, если, конечно, он не оставил надежду вовсе. На меня, наверное, на любого нежданного гостя, на полицию, куда несомненно уже заявили о пропаже — жена, или кто там еще, с кем он живет. Или на милость похитителей. Может, он, как останется один, орет во всю глотку.
И вдруг мне стало ясно, что у него есть все основания бояться полиции больше чумы. Кое- где с бывшими надзирателями обходятся помягче, а здесь, у нас, их считают извергами, ему нечего рассчитывать на снисхождение, здесь его разорвут на куски. Нельзя ему звать на помощь, нельзя доносить на отца, на Кварта и Ротштейна, даже если б удался побег. Можно только молиться, чтобы вдруг не привлечь внимание полиции.
Надзиратель в отчаянном положении, а стало быть, опасность, которой подвергает себя отец, не так велика, как кажется. Что же такое у них в прошлом, если раскрыть тайну опасней для жертвы, чем для похитителей? Держат его мертвой хваткой, вот ужас. Надежда только на их милость, то есть на чудо. А раз в дом приду я, он окажется и в моей власти тоже.
Вышел я в Эркнере из вагона, а электричка в обратном направлении уже стоит под парами, как заманчиво, и всего-то несколько шагов. Но я пересилил себя, не поехал. Пленник так и так у меня в руках, зайду ли я в дом, вернусь ли в город.
На сей раз в лесу не очень сильно пахнет грибами, у сырости свой запах, льет дождь. Но из-за полного безветрия лишь немногие капли пробиваются сквозь кроны деревьев — идешь, как под дырявым зонтиком. Чем ближе дача, тем сильнее мое отвращение к тому запаху, к тому человеку, к тому, что я делаю. Мне будет легче, если здесь окажется кто-то из охраны.
Проскользнув к домику, я под каждым окошком стал прислушиваться к звукам внутри, но ничего подозрительного не заметил и спустя некоторое время окончательно уверился, что пленник в доме один.
Осторожно отпираю дверь. Тогда, при первом моем вторжении, дверь не была заперта изнутри, как думал отец, она просто захлопнулась, я точно помню, именно из-за его ошибки я твердо стоял на своем.
Вхожу в темный коридорчик. Выжидаю, уговаривая себя, мол, нечего волноваться, по большому счету ничего мне не грозит, даже если меня обнаружат.
Долго я вслушивался, но ничего не услышал, кроме частого стука своего сердца. Наконец наступил тот миг, когда страх сменился решимостью, и я отворил дверь в комнату пленника. Лежит, спит. Как я и предполагал, на нем наручники, цепь прикреплена к спинке кровати, ноги опять-таки схвачены кожаным ремнем, обмотанным вокруг одной из железных стоек. Лежит на спине, в единственно возможном положении, и тело странно вытянулось в длину. Запах в комнате сильнее, чем в коридоре. Под кроватью горшок, но к чему горшок, если невозможно пошевелиться.
Окно, завешенное простыней, выходит на задворки, не на дорогу, поэтому простыню я снял. Для этого к окну пришлось придвинуть стул — с шумом, конечно. Но даже когда в комнате посветлело, он не шевельнулся. Я внимательно разглядывал его лицо, и вдруг меня охватил ужас: а если он без сознания или вообще помер? Со всей силы я ударил ногой по кровати.
Веки тотчас поднялись, но больше — никаких движений. Взгляд сразу стал сосредоточенным, однако я не сумел различить ни страха, ни радости, ни удивления в его лице. Засек я только то мгновение, когда он меня узнал. И спросил:
— Вы же сын, так? — Не услышав ответа, он продолжил: — Вы мне поможете?
Куда уж мне распоряжаться жизнью и смертью, ощущение такое, что из нас двоих в помощи больше нуждаюсь я. Два дня после той первой встречи я постоянно себе повторял, что нельзя поддаваться жалости, зато теперь не испытываю жалости вовсе. Ясно одно: если я его отпущу, то только ради отца. Я с удовольствием сказал бы, что явился сюда не из симпатии к нему, к пленнику. Меня раздражает не только вонь, но и его неподвижность. Задаю вопрос:
— А еще кто-нибудь приходит сюда с вами разговаривать?
— Еще кто-нибудь?
— Ну да, кроме моего отца и тех двоих.
— Нет.
— А те появляются регулярно?
— Дважды в день.
— Когда именно?
— Утром, а потом во второй половине дня или вечером.
— Сегодня они уже были?
— Был один, лысый, по имени Эрик.
— Один?
— Утром всегда приходит кто-то один. Сунуть еду, подставить горшок. Не говорит ни слова. Во второй половине дня они приезжают втроем. Допрашивать, как они выражаются, — бывает, и до глубокой ночи.
— Сколько раз вас кормят?
— С кормежкой-то еще ничего. Но думаете, мне разрешается встать? Я тут валяюсь уже пять дней. Даже бумаги не дают, грубо говоря, чтобы задницу подтереть. Не хуже вас чую, какая вонь в этой комнате, но что я могу сделать?
Он заговорил громче, на глазах проступили слезы. Не думаю, что он взывал к моему милосердию, нет, просто он и сам был потрясен происходящим.
— Значит, это началось пять дней назад? — уточнил я, и он кивнул в ответ. Попроси он меня развязать ему ноги, я бы с готовностью согласился.
