Но сейчас я отношу то его замечание к числу самых пророческих, которые мне довелось слышать на своем веку. Обнаружить, что твоя жена ублажается с кем-то еще, — это одно, но быть обманутым правительством Соединенных Штатов — это совсем другое. Вдумайтесь в эту метафору, и она окажет на вас такое же действие, какое оказала на меня. Воспринимайте Гэри как поэта. В один краткий миг мучительного вдохновения он поймал дух времени — так парус ловит ветер. Я знаю людей, всю жизнь занимавшихся писательством, которым никогда не создать ничего подобного.
Вчера вечером на обеде у Джози. Она рассказывает нам, что ее младшенький пришел из школы с письмом от директора. В этом отпечатанном на мимеографе послании, своего рода сигнале психологической тревоги, родителей учащихся школы Малбери извещали о том, что некоторые из их детей, возможно, испытали шок, увидев сегодня утром мертвое тело, лежавшее на тротуаре прямо перед школьным подъездом. Мы дружно и весело смеемся. Пол — он в молодости поработал репортером в отделе городских происшествий — объясняет, что теперь не в диковинку увидеть труп на улице, потому что полицейские, обнаружив его там, не производят расследования. Другое дело, если труп обнаружат в здании. Тогда они становятся ретивыми сыщиками. Поэтому-то заинтересованные лица, друзья и родственники умершего бедолаги забирают его бумажник, срезают ярлыки с его одежек, выносят труп ночью на улицу и кладут рядом с мусорными баками. Никаких проблем.
Прежде чем мы успеваем сообразить, что происходит, все сидящие за столом начинают вкруговую рассказывать истории про покойников. И это бы ничего, только один из гостей, издатель Марвин, богатый наследник и холостяк, неизлечимо болен, жить ему осталось, может, всего полгода. В сущности, потому-то, наверное, и завязался у нас этот разговор — понимаете, такие вещи как нарочно лезут на язык. Марвин слушает невозмутимо, с застывшей улыбкой на лице. Рядом с ним его палка, похудевшая шея торчит из воротника, как сушеная морковка, но одет он в красную фланелевую куртку и клетчатый жилет веселенькой расцветки. Мы спохватываемся, принимаем некое негласное коллективное решение, и каждый углубляется в беседу с соседом или соседкой за столом.
Это что-то новенькое: раковые больные расхаживают по гостям. Какая ужасная тенденция — не бояться! Неужели Смерть — всего лишь очередной выход в свет?
Поднявшись по лестнице из подземки на станции «Астор-плейс», натолкнулся при выходе на уличный базарчик: кассеты с «пиратскими» записями, одежда со срезанными ярлыками, дамские сумочки, бумажники, новенькие, только что из печати, книги, разложенные на целлофановых скатертях прямо на тротуаре. Возле этих ценностей стояли улыбающиеся молодые люди в драных солдатских комбинезонах и вязаных матросских шапочках. Я видел их в прошлом году в Лиме. Позже я видел их в Мехико. Волна докатилась и до наших берегов. В Лос-Анджелесе теперь живет множество иранцев. Вьетнамцы расселились по всему западному побережью. Лаосцы становятся жертвами синдрома скоропостижной смерти в своих типовых домишках в Скалистых горах, гаитяне высаживаются на берег во Флориде, сальвадорцы, гватемальцы, переплыв реку, пробираются в Техас. Ради бога, пускай себе переселяются, пускай возлагают на мою страну свои лучшие и последние надежды. Только давайте проведем кое-какие различия: ирландцы, итальянцы, евреи из Восточной Европы приезжали, потому что хотели начать новую жизнь. Они зарабатывали деньги, чтобы перевезти сюда свою семью. Свою прежнюю родину они покидали без сожаления, радуясь разлуке с ней. Все они переселялись сюда отнюдь не потому, что мы вынудили их к этому. Новые же иммигранты оказались здесь именно потому, что мы сделали их страны непригодными для жизни. Они приехали сюда, чтобы спастись от нас. И привезли с собой свои горячие политические страсти. Создали военизированные лагеря. Убивают друг друга. Агенты тайной полиции их родных стран прилетают охотиться на них. Бомбы из латиноамериканских республик взрываются на Коннектикут авеню. Президент моей страны обнимается с социопатами, чью грудь украшают медали, полученные за убийства. Нищие роются в мусоре. Глаза обездоленных латиноамериканцев в упор смотрят на меня. В октябре прошлого года меня пригласили на вечеринку, которая устраивалась в доме американского культурного атташе в Мехико в канун дня всех святых. К дому, защищенному, как и все такие особняки, чугунными воротами, я проталкивался сквозь толпу метисов, смуглокожих людей неопределенного возраста; у некоторых были за спиной младенцы, запеленутые в цветное тряпье. Все они протягивали шляпы, что-то говоря на своем мягком, шепелявом языке, и мне слышалось: крах или торт, крах или торт — тихий, беззлобный лепет — крах или торт, — похожий на мирное клохтанье стаи домашней птицы.
Видно, со мной произошло что-то действительно серьезное. Видно, наступил разлад между мной и моим призванием. Но как это могло случиться? Я верно следовал ему, шаг за шагом продвигаясь туда, куда звала меня его логика, я не знал колебаний, был стоек и тверд, а оно завело меня в эту пустыню с плоским, унылым горизонтом. Снова и снова оглядываюсь по сторонам — я один как перст. Что это — судьба, уготованная всякому, посвятившему себя своему призванию? Ты, движимый логикой и верой, переступаешь некую незримую грань, и твоему взору является неведомая Вселенная. Видно, я переступил грань. Когда-то я хотел написать роман о епископе Пайке[15]. Теперь я вижу почему, я вижу связь, наверно, я узнал ту неистовую преданность, ту исступленную веру, которая проводит тебя через все, пробивает насквозь магму. Достопочтенный прелат, продолжая нести ярмо епископских обязанностей, последовал за своей любовью к богу туда, куда она привела его — в лагерь оккультистов. Сын у него умер от чрезмерной дозы наркотика, а медиум мог бы связать его с умершим... О, какое горе, какое горе. Молитвенник падает из рук. Если ты истинно веруешь в Бога, то можешь ли не жаждать сверхъестественного? Если ты способен молиться Ему, то разве не способен Он сойти с доски для спиритических сеансов в затемненной гостиной, заговорить сдавленным голосом шарлатана-спирита? Удаляясь в пустыню Негев с бутылкой кока-колы, несчастный безумец и мысли не допускал, что он простился со своей епархией.
В один прекрасный день много лет назад в гости к нам, в наш коннектикутский дом, приехал мой друг Арлингтон и остался ночевать. Мы слышали, как он стонал во сне. Но наутро я застал его вместе с моими детьми на кухне за столом, накрытым для завтрака. Крупный мужчина, сложенный как футбольный защитник, он сидел в нижней рубашке в рубчик с сигаретой «Пэлл-Мэлл» в одной руке и с полным стаканом виски — в другой. У Арлингтона была фотографическая память, и беседу он мыслил как сплошное декламирование стихов. Он постоянно читал по памяти целые антологии поэзии, составленные из вещей, которые прочел и полюбил. Так вот, здесь, значит, сидят перед тарелками с рисовой кашкой с зажатыми в кулачках ложками мои ребятишки, совсем малыши тогда, и таращатся на него, забывая есть. Вон там склонилась над кухонной доской Энджел в купальном халате — она намазывает хлеб арахисовым маслом, готовя школьный завтрак детям, и покачивает головой в знак того, что не верит собственным ушам. А тут примостился с чашкой кофе я и пытаюсь продрать глаза. Тем временем Джеймс Арлингтон дочитал до конца «Растет зеленый остролист», затянулся сигаретой, отхлебнул виски и начал поэму Тракля о немецко-фашистском декадансе или что-то в этом роде. А время — еще восьми нет.
Ах, этот поэт! Просто для того, чтобы показать вам, какая у него была память. Мы вместе учились в Кеньоне[16]. Там было полно поэтов, ведь в Кеньон поступали ради поэзии, подобно тому как в университет штата Огайо — ради футбола. Трое-четверо из поэтической студенческой братии, такие как Арлингтон, писали хорошо и подавали надежды, но хватало среди нас и бездарей, и рифмоплетов, и изощренных эстетов, над утонченным эстетическим чувством которых мы любили поиздеваться. Как-то раз я, прогуливаясь с Джимом в погожий осенний день, прыгнул на кучу листьев и принялся охапками швырять их вверх, а когда они, кружась и трепеща, вились вокруг моей головы, я стал в позу — поднял руку с опущенной, как увядший цветок, кистью и задрал подбородок — и восторженно-дрожащим голосом звучно продекламировал: «Листья падают, листья падают!» Арлингтону это понравилось, и он рассмеялся — смех у него был громкий, металлически-звонкий, неудержимый. Истинный поэт, он любил слушать пластинки с записями немецких баллад в исполнении Элизабет Шварцкопф, но вместе с тем охотно певал песенку «Сэм, Сэм, засранец Сэм», шагая по центральной аллее, этакий батрак с фермы из глубинки Огайо в компании мальчишек в серых фланелевых и белых хлопчатобумажных брюках. И месяцы спустя он радостно цитировал мне: «Листья падают, смотри, листья падают!» Этот стих вошел в его репертуар, он хранил в памяти наши стихи ради всех нас и напоминал их нам — мы были неудачниками, отверженными париями студенческого братства, и он собрал нас вокруг себя, придал нам гордости, сознания собственной силы, — он запоминал для нас наши стихи и номера, которые мы откалывали, чтобы заслужить его одобрение. Ладно, и вот минула треть века, он известный поэт и живет с неистовой интенсивностью и яростной одержимостью человека, обреченного поэзии. И при этом чудовищно, по-черному пьет. Наконец, в пятьдесят он решает бросить, это стало для него борьбой, мукой — оставаться трезвым. И он превозмогает себя, держится, лицо у него теперь осунувшееся и бледное, как у всех, кто бросил пить, в таком состоянии он заболевает, что-то неладное с горлом, оказывается — рак. И однажды я навещаю его в больнице, к этому времени он уже не может говорить, рот у него заполнен какой-то пропитанной лекарствами ватой, в горло вшита трубка, введенная в трахею, чтобы он мог дышать, и вот он жестом показывает своей жене Молли, чтобы она подала ему доску с зажимом для бумаги, что-то пишет и протягивает мне. Все тем же неразборчивым почерком батрака с фермы, что и тридцать лет назад, там написано: «Листья падают».
