— Я знала, я догадывалась, а потом он мне сам все рассказал. Мы оказались в одинаково бесправном положении: у меня был заканчивающийся вид на жительство и не было работы, родители Макса сказали ему, что оплатят его путешествие на Восток и будут продолжать снабжать его деньгами, если он женится. Родители были в курсе. Им нужен был определенный статус сына. Как раз в это время мой будущий тесть баллотировался на должность мэра в городке, где они проживали.
Я ответил, как мне показалось, удачно:
— Мне изобразить удивление? — Про себя я подумал: как трагична жизнь Натальи, скольким условностям она должна подчиняться. А может быть, настоящего, подлинного счастья и не бывает, оно тоже есть следствие некоего компромисса?..
— Удивления не надо. Не надо мне и сочувствия. Я вполне довольна и сыном, и мужем. Он разрешает мне работать. Обычно я беру один или два рейса в месяц.
Возможно, именно на работе, в этом мелькании людей, она и вербует своих знакомых. Что мы знаем друг о друге?
— Ездишь повидаться с родителями?
— И это тоже. Езжу дышать другим воздухом.
— Ну а как твой бывший... мастер продаж военного оборудования?
— Он доставал меня два года, а потом его посадили. Но сейчас в России сажают не отбирая денег: конфискация отменена. Он выйдет и снова начнет мне звонить.
Ужин заканчивался. Значит, заканчивалась и моя отсрочка. Сколько раз, зажмурив, как ребенок, глаза, я мечтал об этой встрече. Тогда, с закрытыми глазами, я ощущал всю Наталью, мое тело было готово к встрече. Теперь каждая клетка была бесчувственной, нацеленной на что-то другое. Или просто умерла, не нацеленная ни на что. Может быть, причиной самолет, вибрация? Раньше… Что могло мне помешать раньше?
Мы поднимались по лестнице в спальню на втором этаже как любовники, охваченные страстью. Но это была просто сцена из кинофильма. Мы целовались, будто не в состоянии оторваться друг от друга, почти на каждой ступеньке. Правда, я старался не прислоняться животом к ее бедру. Я только обратил внимание, обнимая ее талию и плечи, что она стала массивнее, в ней больше тепла и желания. Мое же тело не отзывалось. Но здесь главное — не поддаваться панике. Опыт возраста.
В отчете о переживаниях и поступках этого вечера мне кажется знаковой и символичной лишь одна деталь, одно состояние моего организма. Кто отвечает за кого: физиология за психику или психика за физиологию? Мы медленно, как супруги, раздевались. Я делал это в чужой супружеской спальне. Ни тени испуга и неловкости не было на лице или в движениях Натальи. Может быть, я совсем не знал эту женщину? За сколько там лет в организме меняются клетки? Она стала бережлива — не сбросила колготки и трусики на пол, как, помню, было раньше, а аккуратно повесила все на спинку стула. Я подумал: подобный поступок после нескольких лет разлуки может заледенить, оттолкнуть мужчину. А где же страсть? Где ее желание? И в этот момент вдруг почувствовал, что все происходит наоборот. Я не отрывал глаз от ее трусиков, и мое тело напряглось.
Все оказалось в порядке, действительно самолет, вибрация, минутная слабость. В атаку, вперед, в соответствии с давно разработанной технологией. Слетают на кресло рубашка, штаны, футболка, которую я всегда надеваю в дорогу, потом я сдергиваю с себя трусы. Я, как танк, упорный и готовый к работе, с орудием, развернутым в сторону противника, готов к бою.
Наслаждение, которое для одних — только разрядка, для других — некий торжественный акт, после коего две души сливаются в одну. Но даже одно это, без любви, соединение допускает иллюзию полного слияния, а значит, счастья, наслаждение каждый получает по-своему. Здесь нечего описывать, надо отдавать ровно столько, сколько желаешь получить сам. Все снова было молодо и неутомимо. Будто до сладкого пота, с щегольством и самоутверждением, здесь был не шестидесятилетний мужчина, а восемнадцатилетний мальчик с еще не растраченной душой и энергией.
Но скоро этот мальчик вдруг почувствовал, что происходит что-то не то. Стремительные и разнообразные движения еще доставляли ему радость и удовольствие, но противник уже давно просил пощады. Если без аналогий, если без описаний и лишних слов, если не пользоваться тропами и метафорами, если простым русским и грубым словом, то конца этим сладким желаниям, которые начали казаться просто содроганиями, не было. Виновато было вино, выпитое за ужином, дорожная усталость, переоценка своих сил.
В этих случаях, знают мужчины, действует скорее инстинкт, нежели расчет. Я еще обнимал Наталью, и ее тело, ее глаза с расширенными зрачками казались мне прекрасными. Но в голове уже возникло некоторое затемнение. Сердце сдавало, оно билось как сумасшедшее, и было ясно, что не очень крепкие сосуды могут не выдержать. Славно ли, если “скорая помощь” вынимает тебя с инсультом или инфарктом из чужой постели в чужом городе, в чужой стране? Как там умер тридцатисемилетний Рафаэль, когда у него в гостях была знаменитая красавица Форнарина?
И вдруг произошло замещение — я увидел прямо перед собой лицо Саломеи, ее плечи, расширенные в страсти зрачки, лицо дорогое, как собственная жизнь. Сразу волна облегчения и счастья, я до искупительного вздоха обнимал Саломею, а потом она потихонечку выскользнула из моих рук, и в объятиях оказалась задыхающаяся и печальная Наталья.
Где поставить точку и стоит ли множить то, что уже было. Это что закончилось и закончилось. На этот раз койка с немецкой периной вместо привычного одеяла нас не соединила. Двое чужих людей оказались выброшенными на берег чужой земли. Мы еще говорили, что-то вспоминали, перебивали друг друга, изображая единение и общность, но ничего этого уже не было.
На следующее утро мы обменялись телефонами и адресами, обещали писать друг другу, но оба знали, что вряд ли кто-нибудь из нас напишет. Только как свой шанс я оставил ей заверение, что позвоню на обратном пути: вдруг, мол, сумеем еще свидеться?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Университетская гостиница расположена в старом ботаническом саду, внизу, под скалой. Ботанический сад зажат скалой, на которой, в ее средней части, расположен город. Здесь требуется особое описание, отчасти уже сформулированное русским советским классиком. А еще выше — смотрящийся в разное время суток по-разному, от зловеще-коварного до сентиментально-старинного, герцогский замок. С другой стороны сада, за рекой, — новые корпуса университета. Попутно: по чему мы судим о Средних веках? По музеям, где хранятся тесноватые для современного человека доспехи, или по Вальтеру Скотту и операм Вагнера? Последние точнее, потому что обращаются не к внешней оболочке предмета, раскрашивая его, а к его сути, к духовным формам.
Когда я утром бегу трусцой по пустым дорожкам ботанического сада — здесь, как и вообще в не богатой землей Германии, есть и маленький прудик с неизменно сентиментальными лебедями; и лужок с обкошенной полянкой, где любят днем лежать на своих аккуратно разложенных пледах студенты, просматривая аккуратно составленные конспекты (моя аудитория); и темный грот, в котором, как я успел заметить, ночуют чистенькие немецкие бомжи: у них с собой рюкзак с термоском, спиртовкой, завернутыми в полиэтиленовые пакеты почти стерильной мисочкой и ночными пантофлями с шерстяными носками; есть здесь, среди таинственных деревьев и экстравагантных кустов с табличками латинских названий на выкрашенных зеленой краской колышках, детская площадка со скамейками для бабушек, сейчас она еще пуста, песок в песочницах влажен, а бабушки только проснулись и варят манную кашку или подогревают молоко для утреннего мюсли, — так вот, возвращаюсь к началу фразы, хотя нынешняя скудная мода требует простого африканского синтаксиса, зовя нас к почти доисторическим истокам: когда я не торопясь бегу утром по саду, то надо мной, на скале, через просветы между утренними вуалями тумана, проглядывает, будто сторожа меня, старинный и грозный замок.
Мне кажется, Пастернак не интересовался Средневековьем и замком, его стихия — интеллигентски-мещанский быт. Интересовала ли его история? Во-первых, своя собственная, талантливейшим образом описанная в “Охранной грамоте”, “Людях и положениях”, официальная — “Девятьсот пятый год”, “Спекторский” и “Лейтенант Шмидт” и другая, так сказать, гражданская лирика в трагически-субъективном исполнении — “Доктор Живаго”, интеллигентский эпос о революции. Опять же первые — здесь наш национальный поэт первопроходец — стихи о несравненном Сталине; их заметили и приняли, а с “Доктором Живаго” вышла осечка — не поняли. Пока прервем рассуждения. Будущую лекцию и ее строй нужно потихоньку уложить в сознании. Но не забыть сказать, выражаясь для понятности современным языком, какой был великий пиарщик!
