Виктор Пожидаев - Чистые струи

У реки она отчего-то затревожилась, стала скулить и токаться хозяйке в ноги.

Тетя Вера как-то странно взглянула на Ваську, поставила корзину:

— Давай-ка отдохнем как следует… Успокойся, чего ты, дуреха такая!.. Дома уж поди. Придем скоро!

— Люди вон… — Васька и сам заволновался ни с того ни с сего. — Неладно что-то.

Бахра встопорщила загривок, присела, но тут же сорвалась с места и тяжелыми прыжками понеслась туда, к косе, где суетились фигуры мужчин.

— Ба-а-ахра! — неожиданно звонко и отчаянно закричала тетя Вера. Но тут же голос у нее сел. — Догони, Вась… Верни…

Васька резво догнал быстро уставшую Бахру, на ходу толкнул ее в путань прибрежного тальника. Но она и не обратила на него внимания, выправилась, выпрыгнула на тропинку и скоро уже была рядом с людьми.

Васька обрадовался, увидев среди них Балашова.

— Дядь Игнат!

Бахра жалась к ноге егеря, скалила зубы, словно охраняла его от разъяренного зверя.

Балашов, казалось, и не заметил Ваську, размахнулся и ударил прикладом новенького ружья о торчащую из песка корчу. Полоснули желтые брызги щепы. Еще одно ружье в руках у егеря.

— Дядь Игнат!

Приклад обломился по шейку.

Их было четверо, одетых по-охотничьи — в выцветшие брезентовые костюмы и раскатанные бродни, возбужденных, раскрасневшихся мужчин. Васька узнал только одного — высокого и плотного, с властным длинным лицом — инспектора ГАИ Белова. Он бывал в поселке часто. Во время хода красной рыбы дежурил на дорогах с работниками рыбоохраны. Один из четверых был еще крупнее Белова. Выпуклые глаза, с сильной горбиной нос. Всклокоченный какой-то, словно очумевший. Он держал в руках карабин Балашова. Держал за ствол как палку, будто собираясь ударить им подходившего егеря.

— Купишь! Ружья ты нам купишь! — горбоносый оттягивал карабин за спину. — В зубах принесешь… А вот карабин… Убери собаку — пристрелю!

Бахра вцепилась ему в сапог, рвала и захлебывалась злостью. Горбоносый пятился, отмахивался от нее прикладом, то пропуская нужную секунду, то угадывая ее…

Балашов изловчился и вырвал у него карабин.

— Ни с места!

Что-то говорил сидевший у костра Белов, кто-то кричал от машины. Женщина вроде. А двое торопливо прятали в мешок мокрый капроновый невод. Васька видел все сразу и почти ничего не видел. Сердце стучало часто и сильно, как тогда, когда бежал за Максимом с сопки.

— Вась, — сказал Балашов, не спуская глаз с горбоносого, — поснимай цевья.

— Я поснимаю! — Горбоносый метнулся к побитым ружьям. Балашов выстрелил.

Белов улыбался.

Бахра прыгнула на горбоносого, сорвалась с него и ударилась грудью о песок. Медленно-медленно стала она подниматься на передние лапы. И тут со страшной силой опустились на ее голову вороненые стволы.

Васька закричал и бросился к собаке.

Кто-то оттаскивал его, держа поперек тела. Он кусался, вырывался, хрипел.

Балашов швырял в реку тяжелые рюкзаки. Горбоносый скатился за ними в воду и что-то кричал оттуда Белову. Белов смотрел на костер.

— Ну… Что ты… Успокойся! Вась… Вот господи…

Машины уже не было. Дымился затухающий костер.

Балашов и тетя Вера сидели перед Васькой на корточках. Тетя Вера плакала.

Бахра лежала на животе. С кончика закушенного языка редко-редко капала густая кровь.

Почти до захода солнца о чем-то тихо говорили взрослые. А Васька гладил Бахру, пытался приподнять ее, все еще надеясь, что она проснется. Он бы понес тогда ее на руках. До самого дома.

Похоронили ее в черной земле. Под черемухой. Балашов притоптал землю, засорил сверху листьями и обломышами сучьев.

— Рыба стухла! — всплеснула руками тетя Вера. Может, это и вправду огорчило ее, но Васька удивился ее заботе. Ему и ягода была не нужна. Корзину понес Балашов. Тетя Вера — ведро и сетку с грибами. Васька вцепился в карабин. Он нес его, сильно прижимая к груди, и все оглядывался: казалось, что Бахра догонит, ткнется головой под колено.

Но Бахра — не енот. Не притворилась в трудную минуту.

— Эх, поднесло же тебя! — вздохнула тетя Вера. — Все тебе надо заметить…

— Ладно! — сдержанно ответил егерь.

— Да где уж там — ладно! Теперь начнется. Не мытьем, так катаньем… Сживут!

— Посмотрим.

— Эх, Игнат! Посмотрю на тебя! Стареешь, а все не склизкий какой-то. Другой бы на твоем месте давно с портфельчиком по городу ходил, а ты вот каждый день в боях.

— Склизкий! Это что… лизать им, что ли?

— Ну вот… Васька же рядом!

— Не вынуждай.

Но тетя Вера молчала недолго.

— Все ж не какие там… Милиция. Можно было и по-мирному. Сильно уж ты строг.

— В меру.

Тетя Вера говорила всю дорогу, но Балашов уже не отвечал ей.

— Ты, Вась, шибко за Бахру не переживай! — Тетя Вера потянула было к себе карабин. Васька дернулся, вырываясь. — Устал ведь! Дай немного пронесу… Ну как хочешь. Не переживай, говорю. Повезло ей! Чего там, конечно повезло. Сам суди: старая дальше некуда. От старости ни таблеток, ни уколов. Так бы и мучилась, загибалась. Вон как бежала сегодня! Еще бы немного — и упала насовсем. И не мучилась ведь. Враз смерть приняла. Легкая смерть. И хорошая… Правда, Игнат?

— Правда…

Еще издали они услышали, как кричит голодная Машка.

Балашов поставил на крыльцо корзину, тетя Вера прислонила к ней сетку с грибами.

— Приходи к нам, Вась…

Васька кивнул и заплакал.

Тетя Вера пошла к калитке.

— Вера! — Балашов догнал ее. — Ну вот еще! — услышал Васька его растерянный голос. — А еще Ваську уговаривала.

Вернулся он не скоро. Васька все еще сидел на крыльце.

— Пойду травы накошу. — Дядя Игнат взял косу и пошел было, но вернулся.

— Вась, не знаешь, откуда у них вот это?

На ладони егеря лежал охотничий нож. Тот самый, что Максим украл у дяди Игната.

Темнело. Синька еле проглядывала из густоты вечернего воздуха.

Это была самая плохая неделя лета.

Не ходил больше Васька ни по грибы, ни на рыбалку. Пропало в нем что-то. То, что заставляло сильнее биться сердце в ожидании нового дня, что окрашивало каждую тропинку, каждый уголок лесной округи в сказочные, волшебные цвета.

Дядя Игнат вдруг стал курить. Он тоже почему-то отсиживался дома, в тайгу уходил изредка и поздно, а возвращался рано. И так был худой, а тут совсем осунулся.

Васька спускался к нему с чердака. Сидели на крыльце, молчали.

Ломалось что-то в Васькиной жизни. Он чувствовал, что скоро случится новая беда. Да и не чувствовал — догадывался. Отец, приезжая из лесу, сразу шел к Балашову. А возвращался домой хмурый, молчаливый.

Легкая, приятная жизнь приносила Ваське такие же сны. Теперь сны его мучили, давили кошмарами. Он просыпался и в свете луны видел из слухового окна ясную и таинственную вершину Синьки. Чем больше смотрел на нее, тем больше ее боялся. Ему казалось, что сопка приближается, надвигается на него — со всеми своими ночными ужасами. Он хотел нырнуть под одеяло, но ноги словно прирастали к шлаковому полу. А вершина сопки все яснела. Что-то двигалось по пей — странное, непонятное. То ли люди, то ли привидения Потом на вершине появлялся пятачок света. Сначала тихонько, потом — быстрее и быстрее скользил он вниз, спешил к Васькиному дому. Взлетал по бревенчатой стене и холодный, нестерпимо яркий приклеивался к Васькиному лицу.

Васька снова просыпался и с облегчением понимал, что первый раз просыпался во сне, а на самом деле спал. Теперь он не то что боялся, просто не хотел подходить к окну. Но пересиливал себя. В свете луны Синька казалась огромным островом в океане. Васька смотрел на нее не отрываясь. И тут, уже не во сне, а наяву, сопка начинала приближаться, до тех пор, что становились видимыми корявые стволы дубков и блестящие шины чертова дерева. Васька деревенел от ужаса.

Потом он просыпался и, вспоминая все это, долго лежал под легким одеялом. В окошко светила полная луна. Было тихо — к утру коза переставала ссориться с курами. Не было и ветра. Васька успокаивался, постепенно сои превращался во что-то рассыпающееся, исчезающее. Окно так и притягивало Ваську. Наверное, ему все-таки хотелось убедиться в себе, в том, что приснившиеся ужасы не убавили в нем смелости. Васька, ежась от ночной прохлады, шел к открытому окну. И тут же сжимался от страшной неожиданности: сопка стояла почти у дома и с ее вершины бежал к Ваське ясный зайчик…

А когда приходил день, Васька был почти больной.

В субботу он спустился с чердака в полдень. Отец с Балашовым стояли у калитки. Дядя Игнат куда-то собрался: был в костюме, грустен, будто перед долгим расставанием.

— Что привезти тебе, Вась? — егерь смотрел на него изучающим и соболезнующим взглядом. — Крючков не надо? Или учебники?