— Ну, добро, сын. Пока курсы откроются, ты отдохни недели две-три.
— Ага, отдохну. Мне так хочется добраться до красок— они со мной. Хорошие краски. Не какие-нибудь. И холст. И кисти. И этюдник. Мне завещал, умирая, художник Никольский.
— Ты разве рисуешь? Художник?
— В детстве рисовал… А потом увлекся этим фигурным катанием, некогда стало. Так знаешь, папа, иногда во сне вижу, будто рисую. Долго — весь сон рисую и рисую, а проснусь, даже тоска нападает. Я бы давно бросил спорт, но, понимаешь, успех был… Тренер так радовался, и Маринка. Просто не мог их подвести, совесть не позволяла. А теперь я свободен. На Байкале всюду такая красота, и мне так захотелось писать картины.
— А почему ты теперь не побоялся подвести тренера?
Я рассказал, как он нашел Марину бесперспективной. А также о том, что как раз журнал принесли мне с портретом отца.
— Но почему… Ты же не знал меня, не мог любить.
— Всегда любил.
— Не понимаю.
— Так отец же! Мама не восстанавливала против тебя. А ты ее забыл?
— Не забыл.
— И она тебя не забыла.
Перед сном я вышел на балкон. Глухо шумел темный Байкал.
В огромном небе сверкали бесчисленные созвездия. Густым, смолистым был воздух, настоянный на тайге. Где-то звучали песни, гитара, девичий смех. Из порта доносился приглушенный грохот: работала ночная смена.
Внезапно прозвучала трижды повторенная музыкальная фраза необычайной красоты.
— Что это? Что? — закричал я потрясенно.
— Позывные Зурбагана, — отозвался из комнаты отец.
Я долго стоял очарованный. Дивная музыкальная фраза, протяжные вздохи Байкала, грохот порта, далекая песня — все это были волнующие позывные Зурбагана.
Утром отец выглядел, как всегда, мужественным, красивым, уверенным в себе и, видно, забыл, что собирался полежать денек-другой.
Мы вышли вместе, и отец, напомнив, чтоб мы, все трое, позвонили к нему в институт, отправился на работу.
«Баклан» уже перебрался к другому причалу — еле нашел. В порту шло строительство нового пирса, и грохот, гул, стук эхом отдавались по всему городу. А машин ехала уйма, как в Москве по Садовому кольцу, только и разница, что здесь все машины были с иголочки, самых последних марок.
Алеша с Женей нетерпеливо ожидали меня. Христина уже ушла в горздрав. Мы только хотели идти, как нас задержал капитан.
— Зайдите ко мне, ребятки, на пяток минут, — сказал он деловито.
Мы зашли к нему в каюту, сели кто где, а капитан на свою койку.
Долго он не тянул, без всяких подходов предложил зачислить нас троих матросами на «Баклан» и стал деловито пояснять.
До декабря суденышку предстояло ходить по Байкалу, а с декабря оно становилось на ремонт в судоверфь, здесь, в Зурбагане.
Работа интересная, для науки (матрос и лаборант!), заработать можно неплохо. Капитан к нам присмотрелся, команда нас полюбила и так далее.
Мы переглянулись, польщенные, но отказались наотрез.
— Я ведь пекарь. Хлебом вас буду кормить, — улыбнулся Алеша.
— Шофер я, — исчерпывающе пояснил Женя.
— Я — еще не выбрал, не осмотрелся, на курсы пойду… — сказал я, покраснев отчего-то.
Григорий Иванович заметно огорчился, начал было нас убеждать, напомнил, что есть и курсы речников, но, поняв, что все это бесполезно, безнадежно махнул рукой.
— Хоть заходите, — пригласил он уныло.
Мы горячо заверили его, что будем заходить (адрес общежития речников он дал), а пока мы распрощались. Мы шли втроем по Зурбагану и восхищались:
— Эх, если бы Александр Грин видел!..
Воистину это был город гриновской мечты, столько в нем было поэзии, но этот город рождался не в вымышленной стране грез, а в Сибири, суровом Забайкалье, и строился он комсомольцами восьмидесятых годов двадцатого века.
У каждой улицы свой цвет. Голубые, оранжевые, зеленые, красные, желтые, лиловые улицы. С любовью, добротно и красиво складывались эти разноцветные четырех- и пятиэтажные дома, трогательно украшенные орнаментом из силикатного кирпича. Большие, до блеска промытые окна, яркие занавески, с балконов свисали вьющиеся растения. Столетние лиственницы и сосны, ели, березы на улицах и во дворах — нелегко, наверно, было строителям сохранить эти островки тайги, но их с любовью сохранили.
Бетонные тротуары красноречиво намекали, какая грязь здесь осенью. На высоком мысу, обрывающемся, словно его отрезали гигантским ножом над самым Байкалом, высилась ретрансляционная телевизионная станция «Орбита» — круглое кирпичное здание. И мы снова слушали позывные Зурбагана. Позывные мечты.
На окраине Зурбагана мы нашли улицы времянок — щитовые дома и даже утепленные палатки, а у строящейся станции жилые вагончики на рельсах. И все это был новый город. А старый город спускался ниже к самой реке Ыйдыге, впадающей в Байкал. Бревенчатые одноэтажные и двухэтажные дома (каменных совсем мало), огороды возле домов, где заботливо возделывалось все, что успевало вызреть за жаркое, но короткое лето.
За Ыйдыгой сразу начиналась темная, дремучая тайга. После мы узнали, что еще в прошлом году из тайги выходили медведи, но, когда стали строить пирс, они ушли подальше от шума и грохота.
И шли люди, больше молодые. Одни веселые, другие не очень, счастливые и несчастные — у каждого ведь свое, но было у них у всех что-то одно общее, роднящее их: сила, решительность, спокойствие, та уверенность, которая отличала моего отца. Печать Севера!.. И какой-то четкий налет современности, что не всегда уловишь в москвичах.
Мы вернулись в центр, прошли мимо только что отстроенной школы — женщины, напевая, мыли окна, ребята окапывали деревья во дворе. Вышли на площадь. Наше внимание привлекло своеобразной архитектуры красивое каменное здание. Я не сразу понял, сколько в нем этажей.
— Похоже на корабль, правда?! — воскликнул Алеша.
Мы подошли ближе к дверям, захотелось прочесть вывеску. На черной мраморной доске золотыми буквами ярко выделялось: Научно-исследовательский институт «Проблемы Севера».
Женя и Алеша удивились, что в таком маленьком городке, по существу еще только строящемся, уже имеется научно-исследовательский институт. Значит, отец был его директором…
На этой же площади был и театр, там готовились к открытию сезона, что-то спешно ремонтировали, мыли, чистили. Кто-то приколачивал большой щит с объявленными на сентябрь спектаклями.
На площади перед театром раскинулся чудесный сквер — тоже островок тайги, заботливо расчищенный и ухоженный. Дорожки посыпаны белым песком, яркие цветы на клумбах, фонтан — огромный серебряный шар воды (фонтан действовал!). Мы присели на скамеечку.
Я уже передал ребятам, что мы должны позвонить насчет работы. Но решили посидеть минут десять в сквере. Мы еще раз обсудили предложение капитана.
— Что-то не манит меня Байкал после того, как он так жестоко расправился с теми ребятами, — откровенно высказался Женя.
— Так они же надругались над природой! — возразил я. — Такие подонки способны захламить всю тайгу!
— Я понимаю. Все же люди. Так казнить…
— Вы оба так рассуждаете об этом, будто Байкал имеет разум и приговорил их к смерти, — удивленно заметил Алеша и добавил: — Ребята, надо навестить Талика. Он ведь здесь один, и в больнице.
— Навестим, — согласился Женя. — Интересно, какую мне машину здесь дадут? — Он размечтался о новой, с конвейера машине, которую он поведет через горы и тайгу.
Мы задумались. Женя думал о работе, которую ему могут предоставить в Сен-Маре, Алеша о подонке Виталии, который лежал больной один-одинешенек в чужом городе, а я вспомнил маму.
Только расставшись с ней, я понял почему-то, как трудна ее жизнь. Не то что славой, но даже успехом судьба ее лишь подразнила, а на самом деле ей не довелось поставить ни одного выдающегося фильма.
Сценарии ей навязывали бесцветные, бездарные, отчего-то всегда на производственную тему. Мама даже подумывала стать документалистом, потому что сама жизнь была куда ярче и неожиданнее этих утвержденных (по блату, что ли?) сценариев.
И личная жизнь ее не удалась. Мне стало жалко маму до слез. Я-то знал, что мама талантлива.
— Пошли-ка звонить! — сказал я зло, поднимаясь.
Мы позвонили папе, оказалось, что все трое должны идти к «самой Виринее Егоровне Бесфамильной», секретарю райкома. Она хочет с нами поговорить сама. После я узнал, что она почти все предпочитала делать сама, благо энергии хватало. Она родилась и выросла в Сен-Маре и была вначале против его переименования в Зурбаган. Райком находился на этой же площади. Старое двухэтажное здание, построенное лет сорок назад, когда здесь еще был захолустный сибирский городок Сен-Мар. Никто не помнил, почему он так назывался. Может, его основал какой-либо ссыльный француз или потомок француза, осевшего в России после разгрома Наполеона (но как его занесло на Байкал?).
