— Привет, Сэм, я и не знал, что это твоя земля.
— Да, вся земля вокруг моя.
— Понятно.
— Хотя это ненадолго — собираюсь продать ее домостроительной фирме. Триста просторных квартир в складском стиле для одинокой сельской интеллигенции.
— Боже мой, — сказал я, — но я только что слышал по радио, что население сокращается. Кто же здесь будет жить?
— Правительство и строители утверждают, что им нужно четыре миллиона новых домов.
— Но для кого?
— Для всех одиноких, каждому нужна отдельная квартира, наверное, чтобы разгуливать по ней нагишом. Думаю, они потеряли способность общаться с окружающими, учитывая, что целые дни проводят за компьютерами, беседуя с призраками с противоположного полушария. В моей юности все жили вместе. Все поколения друг над другом. Моя старая бабка жила на чердаке, а ниже мама, папа, братья, сестры, кузены и постояльцы, тетушки, переживавшие трудные времена, и дядюшки, прикованные к постели. Это было ужасно.
На лице его отразилась внезапно пришедшая мысль:
— Наверное, у тебя теперь так же, со всеми этими приездами и отъездами.
— Наверное.
— Мы теперь редко тебя видим. А как твоя поэма, о которой ты нам говорил?
— Пока не получается…
— Ну понятно, наверное, тебя отвлекают все эти твои новые друзья.
— Ты так думаешь?
— Я вообще–то считаю, что тебе надо пошевеливаться. Сколько тебе еще осталось?
— В каком смысле?
— В смысле жизни. Может, год–два, не больше. Сколько тебе?
— Семьдесят два.
— При том, что у мужчин средний срок жизни семьдесят шесть. А потом начинаются инсульты, раковые опухоли, и даже если остаешься в живых, рассудок начинает слабеть. Я думаю, через пару лет твои способности существенно поубавятся. Нельзя терять ни минуты. Время бежит сквозь пальцы, как песок. Ни минуты нельзя тратить даром.
Когда я, задыхаясь от пробежки по вспаханному полю, в грязных и разорванных брюках, вследствие неудачной попытки перелезть через забор, добрался до дому, то увидел, что на подъезде к нему стоит фургон с надписью «Барри Раш, дипломированный инженер по газовым обогревателям*.
Мерси с напряженным видом делала на кухне тосты.
— Хилари, ко мне приехал папа, — сказала она.
— Понятно, — ответил я.
Я прошел в гостиную. На моем диване сидел моложавый мужчина: трудно было даже представить себе, что он может приходиться Мерси отцом. Моложавость его облика подчеркивалась одеждой: на нем был пиджак от Декстера Вонга, черные кожаные брюки и новые найковские кроссовки, голова была гладко выбрита, чтобы скрыть лысину, руки бугрились крепкими мышцами. Рядом с ним сидела девушка лет двадцати пяти в более скромном одеянии — на ней были рваные гэповские джинсы и голубая футболка, подчеркивавшая ее маленькую грудь, русые волосы были заплетены в косички, а сквозь нижнюю губу продето колечко.
— Привет, — сказал я. — Я — Хилари Уит.
Они встали и пожали мне руку.
— Барри Раш.
— Мелон Габриэл.
— Садитесь, пожалуйста. Мерси поухаживала за вами?
— Да, она там делает кофе и всякое такое, — сказал ее отец.
— Какой у вас красивый домик, — сказала Мелон. В то время как Барри говорил с пролетарским шотландским акцентом, ее говор сформировался в районе, ограниченном Найтсбриджем с юга, Слоун–стрит с востока, площадью Итон с севера и Гросвенором с запада. — У моего брата Ролло тоже есть дом рядом с Давентри. Называется Фокли–холл — может, слышали?
— Да, я там бывал.
— У них там есть очень хороший Ван Дейк.
— Да, действительно. Так вы останетесь на выходные?
— Нет. Мы с Мелон едем на выходные в пони–клуб, расположенный за Байфилдом. Нам там надо быть завтра утром, поэтому я решил заехать сюда и провести вечер с любимой дочерью.
— Ну конечно–конечно. Вы можете переночевать в… э‑э…
— В свободной комнате, — договорила за меня Мерси, появляясь с кофе и сожженными тостами на подносе.
— Да, в свободной комнате… Знаете, мне очень стыдно, но я совершенно не разбираюсь в этих провинциальных развлечениях. Пони–клуб это что–то вроде скачек?
Барри и Мелон фыркнули. И Мелон дрожащим от возбуждения голосом взялась объяснять мне, что это такое.
— Нет, Хилари, пони–клуб — это такое место, где все женщины одеваются в специальные кожаные костюмы и сапоги на высоких каблуках, волосы украшаются плюмажем, как у лошадей на похоронах, все привязывают к себе такие шикарные хвосты и большие резиновые члены. Потом нас впрягают в маленькие повозки, и мы возим в них мужчин. А мужчины стегают нас кнутом, если мы бежим недостаточно быстро, и у некоторых даже образуются шрамы от этого, ну и всякое такое.
— Понятно.
— Ощущение фантастическое, — вмешался Барри, — и мы познакомились за эти выходные с таким количеством единомышленников! Когда все заканчивается, все тут же несутся домой, чтобы поскорее связаться друг с другом по электронной почте.
— Тосты? — осведомилась Мерси, с грохотом ставя поднос.
После кофе мы проводили их в свободную комнату. В какой–то момент Мерси удалось перетащить всю груду своих пожиток — нижнее белье, мягкие игрушки, подвесную грушу и гантели в мою спальню. После того как мы показали Барри и Мелон ванную и они вдвоем удалились туда, прихватив с собой большой моток резинового шланга, Мерси проследовала за мной в мою комнату.
— Прости, что мне пришлось перетащить сюда свои вещи, — усаживаясь на кровать, сказала она, — я не хотела, чтобы папа думал, что я сплю одна.
— Почему? Ты ведь действительно спишь одна.
— Да, но я не хочу, чтобы он это знал.
— Почему?
— Не знаю. Пожалуйста, Хилари, не мучай меня. Ладно?
— Прости, Мерси.
— Ничего.
Вечером мы все отправились ужинать в паб, который в течение трехсот лет назывался «Королевским дубом», потом в течение трех лет «Народной принцессой» и который теперь хозяйка переименовала в «Стивена Лоренса». Барри, Мелон, Зуки, Бейтман, Мерси и я. Мы просидели там почти до двух ночи. Затем мы вывалились на улицу и, вдыхая ночной воздух, насыщенный пестицидами, побрели к дому, где продолжили выпивать, закусывая самой разнообразной снедью, которую захватили из паба.
Основательно напившись, я пытался сказать им правду о жизни в провинции, о том, что она совсем иная, а не такая, как им кажется, но разговор перескакивал с темы на тему и в результате свелся к видимости вообще. Бейтман сказал, что, несмотря на свою вызывающую внешность, он на самом деле всего боится.
— Я ужасно страдаю от своих нервов, — сказал он. — Думаю, у меня даже началась эта ужасная нервная алопеция, разве что она проявляется пока на тех местах, где у меня волосы не растут, например на коленках.
— Да, природа ужасно жестока, — сказала Мерси. — Я имею в виду, мало того, что тебе и так плохо, у тебя еще и волосы начинают вылезать плюс ко всему. И тебе становится еще хуже. Я хочу сказать, было бы гораздо лучше, если бы у какого–нибудь лысого типа, когда его все достало, волосы бы начали отрастать, а не выпадать. Тогда была бы хоть какая–то компенсация — тебе плохо, но зато на голове новая пышная шевелюра.
— Да, — согласился Бейтман, — а у женщин, страдающих от отсутствия любовников или еще из–за чего–нибудь, вместо агорафобии и алкоголизма отрастали бы груди. Я хочу сказать, что так было бы более справедливо.
— И тогда у них наверняка бы появлялись любовники, — добавила Мелон.
— Может, появление алопеции, агорафобии и всякого такого связано с какими–то причинами? Может, таким образом в природе поддерживается какое–то равновесие?
— И все равно я утверждаю, что в природе царит полная неразбериха. Посмотрите в окошко — разве это природа? Это не природа, а фабрика, зеленая фабрика. А вначале все было иначе…
— У тебя есть дети, Хилари? — спросил молчавший некоторое время Барри.
— Нет, нету.
— Знаешь, о них все время беспокоишься. Понимаешь, что я имею в виду?
— Думаю, да…
— Да, я все время волнуюсь за свою дочь, за свою Мерси. Сначала по непонятным причинам она много лет живет одна, а потом рядом появляется тихий старый хрыч Хилари. Это совсем не то, о чем я мечтал, но кто меня спрашивает?
Я не знал, что на это сказать, поэтому я просто глупо улыбнулся и прохрипел что–то вроде «нн–н–г‑мам».
— Ну и как она? — продолжил Барри. — Я имею в виду, в постели? Мне всегда это было интересно. Думаю, как любому отцу. Она такая же страстная, как ее папочка? А минет она хорошо делает? У нее большой рот, так что, думаю, да. А как у нее сиськи на ощупь? Так же хороши, как и на вид?
Я встал.
— Сэр, я считаю себя гостеприимным хозяином, но я никому не позволю так говорить о Мерси, а особенно ее отцу, — сказал я. — Поэтому прошу вас удалиться.
Барри уставился на меня в полном недоумении.
