Однако я начал рассказывать, что Лоренсито Кесада пошел за своим магнитофоном — настоящим чудом японской техники, умещающимся в кармане пальто; в этом-то кармане он его все время и таскал на случай, если представится возможность «записать какую-то новость, живое свидетельство». С превеликими церемониями, он гордо водрузил его на стол перед доном Палмиро и, чтобы проверить качество записи — потому что по обыкновению все делал весьма тщательно, — сказал дикторским голосом «проверка, проверка» и только после того, как окончательно убедился в безупречности звука, предложил дону Палмиро поведать нам свою историю про привидения.
— Однако уже за полночь, друзья мои, — сказал дон Палмиро, сверяясь со своими великолепными карманными часами. — Уверен, вы уже изнываете от желания отправиться спать.
— Вы расскажите нам в общих чертах, — предложил Кесада, — не вдаваясь в детали, grosso modo…[5]
— Обещание равносильно долгу, — даже Сальседо, при всей своей учительской степенности, не смог скрыть нетерпения. — Вы же не оставите нас вот так — всего лишь помазав медом губы.
— Дон Палмиро, если вы сейчас умолкнете, это причинит нам огорчение, — сказал мой кузен Симон.
— …удар ниже спины… — на сей раз это был голос юного Кесады.
Припертый нашим любопытством к спине, как выразился бы незадачливый Лоренсито, дон Пальмиро заказал молока для всех — Бустаманте тут же попросил присовокупить булочек — и, возложив обе ладони на рукоятку трости, отхлебнул молока, вытер губы белоснежным платком и начал свое повествование серьезным и неторопливым тоном, который нас всех всегда завораживал. Когда мы его слушали, собравшись вокруг и внимая его медлительным речам с почтительностью учеников, время пролетало незаметно. Благодаря его рассказам, мы узнали, сидя все за тем же столом в «Ройяле», названия стран и городов, о существовании которых, если бы не дон Пальмиро, мы бы до сих пор не знали ничего, не говоря уже о названиях животных и фруктов, туземных народов, не имеющих никаких представлений о цивилизации. После этого мы расходились по домам, размышляя об иньяме и гуарани, и, кутаясь от холода, проходили из конца в конец по крытой галерее площади генерала Ордуньи, испытывая трепет при мысли об огромности мира.
«Это случилось, — начал рассказ дон Палмиро, — в конце двадцатых годов в забытой Богом деревне в отрогах Анд». Верхом на взятом напрокат муле дон Палмиро, в ту пору еще очень юный, путешествовал по тем пустынным местам, продавая за комиссию дамское и мужское нижнее белье и мелкую бижутерию. Он приехал в деревню как-то зимой под вечер, когда вот-вот должен был пойти снег, полумертвый от усталости, проведя много часов в пути, да еще и преодолевая ущелья и обрывы верхом на муле. «Улицы не были освещены, — вспоминал дон Палмиро, — да и улиц-то не было, только топкие ложбины между глинобитными домами». В окнах были видны огни нефтяных факелов и непроницаемые лица индианок в шляпах котелком, которые захлопывали ставни, стоило ему подойти поближе.
— Индианки носят котелки, как англичане? — спросил Лоренсито, всегда жаждавший узнать что-то новое. Но дон Палмиро, который становился слегка невосприимчив, если ему доводилось рассказывать какую-нибудь историю времен своей молодости, не услышал его, а мы решительным жестом призвали его к молчанию.
Голос дона Палмиро словно обволакивал нас могильным покоем деревни… В зале «Ройяла» мы остались одни, и не было слышно даже позвякивания ложечек.
Усталый и голодный дон Палмиро попытался устроиться на ночлег в единственной местной гостинице, отложив до следующего дня визит к торговцу галантерейным товаром, первоначально намеченный на тот же вечер. Гостиница располагалась на площади, напротив церкви, погруженной в темноту. «Войдя в дом, — вспоминал он, — я сразу ощутил странный запах, запах сырости, как в домах, которые долго не проветриваются, вы понимаете, о чем я говорю». В передней с очень низким потолком, освещенной керосиновой лампой, пожелтевшей от дыма, шептались мужчина и женщина. Женщина была в трауре и казалась нездоровой. Мужчина небрит, в майке, лицо то ли испитое, то ли изможденное лихорадкой; во время разговора с доном Палмиро он стоял, облокотившись о грязную стойку. Он угрюмо отвечал, что не может предложить ему ужин, что у них нет ни свободных комнат, ни конюшни, ни корма для мула. Падая от усталости и голода, дон Палмиро настаивал: ему много не надо, довольно тюфяка в амбаре и горбушки черствого хлеба. Женщина скосила глаза на хозяина и проговорила, словно молясь, вполголоса, сложив при этом руки вместе (самое замечательное во всех историях дона Палмиро — это то, что можно представить себе все до мелочей): «Скажи ему, чтобы ушел.» Женщина вздыхала, по словам дона Палмиро, как на панихиде — это слово мы тоже узнали от него. «Ради Бога, сеньора, — взмолился он, — вот-вот пойдет снег, и я околею, как собака…» Молодость напориста: пожав плечами, словно снимая с себя всякую ответственность, хозяин поскреб в своих нечесаных и жестких, как у индейца, космах, взял в одну руку керосиновую лампу, в другую — огромный ключ и сказал дону Палмиро, чтобы тот шел за ним. Отвернувшись к стене, женщина всхлипывала, зажав рот рукой.
По неосвещенной лестнице со стершимися ступенями они поднялись в кривой и темный коридор, в который выходило три двери. Из-под двух из них пробивался свет, и доносились храп и сонное бормотание. Хозяин открыл третью дверь и, подняв вверх керосиновую лампу, оглядел комнату, не переступая порога. Он удалился с такой поспешностью, что даже не заметил монету, протянутую ему доном Палмиро.
В комнате был глинобитный пол и стояли только узкая кровать, тумбочка с подсвечником голубого цвета и плетеный стул. Дон Палмиро услышал, как ветер стучит в окно, и с беспокойством подумал о том, что мул проведет ночь на улице, привязанный к решетке. Потом снял брюки и куртку и аккуратно повесил их на стул. В темноте, уже лежа в кровати, он услышал где-то под боком равномерные, повторяющиеся и словно бы осторожные постукивания, «вот так: тук, тук, тук», — показал он, тихонько постучав костяшками пальцев по мраморной столешнице. «Крысы или тараканы», — решил он и, закрыв глаза, поглубже зарылся под одеяло, но, услышав шум, похожий на шелест одежды, понял, что не заснет, и зажег свечу.
— Хотя я смертельно устал, сон мой улетучился, — сказал дон Палмиро. — Тогда, чтобы не терять времени понапрасну, я вытащил гроссбух и решил проверить кое-какие расчеты. В этот момент я увидел, что мои брюки валяются на полу. Я встал и подобрал их, потому что это были мои единственные брюки и я берег их как зеницу ока. Не успел я снова лечь, как опять услышал те же постукивания, которые уже начали мне надоедать. Они исходили не от двери, а откуда-то совсем рядом со мной, словно кто-то на первом этаже стучал палкой в потолок. Я подумал: «Коли этому уголовнику хозяину вздумалось попугать меня, то он напрасно старается», — и, вновь закутавшись в одеяло, погрузился в усердное изучение секретов двойной бухгалтерии. И тут же — опять постукивания, словно вода капает из крана, «вот так: тук, тук». Взгляд мой упал на стул, и я увидел, что мои брюки начали потихоньку соскальзывать, словно к ним привязали нитку и тянули за нее. Мне не потребовалось много времени, чтобы заметить, что стул покачивается. Неужели землетрясение, как тогда, в Вальпараисо? Но нет, двигался только стул, кровать и подсвечник оставались на месте. Тогда я обратил внимание на ножки: одна из них слегка приподнималась и опускалась — вот откуда были звуки. Потом немного приподнялись обе ножки с левого боку, и моя куртка, которая висела на спинке, начала соскальзывать; потом стул отклонился в другую сторону, и брюки вместе с курткой свалились на пол. Стул где-то с минуту стоял спокойно. А потом опять закачался, вначале очень медленно, казалось, вот-вот упадет, но нет, не опрокинулся; когда же я встал, он начал отодвигаться от меня, слегка подпрыгивая, как человек, у которого не гнется нога, и, достигнув противоположного края комнаты, остановился напротив меня, словно бы чего-то выжидая, при этом одна ножка стукнула три раза — тук, тук, тук, — и стул замер.
— И что же вы предприняли, дон Палмиро? — спросил Кесада.
— Вы поверите, если я скажу, что меня опять потянуло в сон? Я загнул страницу, на которой прервался, и положил тетрадь на тумбочку. Подобрал брюки и куртку, однако, вместо того чтобы снова развешивать их на стуле, аккуратно свернул, чтобы на следующий день у них не было помятого вида, и положил на чемодан. Приличный внешний вид — обязательное требование для коммерсанта, и я взял это за правило. Потом лег, потушил свечу и заснул…
Дон Палмиро замолчал. Он допил свое молоко, вытер губы и усы и подозвал Себастиана, официанта, который постоянно обслуживал нашу компанию. Расплатился, оставив на тарелке царские чаевые, и сказал нам, что пора сворачивать заседание. Один только Бустаманте отважился спросить о том, о чем мы все подумали.
