Кузнецов гневно кладет трубку:
– Ходуном? Да я тебя за это! Чтобы и волосок не упал с ее головы!
Кундеев тоже набрасывается:
– Где у тебя там все ходит ходуном?
Он хватает Чепеля за пах и пребольно сжимает.
– А вот мы тебе ходуны оторвем – и перестанут они ходить ходуном!
– Правильно! ЖПО испугался!
Помолчали, Кузнецов по-отечески хлопнул Чепеля по плечу.
– Не боись, Витя. Может скоро опять отправим ее в Генпрокуратуру, я кой-какие справочки наведу по своим каналам, так что потерпи пока. Думаешь мне она мила, эта Трегубова ваша? Вот она где у меня!
Чепелю стало стыдно за минутную слабость:
– Я же просто мысли сформулировал…
– Слабо у тебя с формулировками, учиться надо у старших товарищей.
– А как? Как?
– Попой об косяк! Если ты ей хоть одно слово против скажешь, знаешь на каком километре от Москвы моя задница будет валяться?
– Нет.
– Кундеев, знаешь?
– Никак нет, товарищ полковник.
– Вот и я не знаю. Но твоя будет еще дальше, Чепель, это я гарантирую! Фу, напугал старика… Не дадут на пенсию уйти спокойно.
Кузнецов достает из сейфа стопарь, быстро пьет, наливает Чепелю, протягивает, но тут же испуганно относит руку назад.
– Ты ж на работе, тебе нельзя!
Выпивает сам, закрывает сейф, бурчит по-отечески:
– Ну и как с вами тут без лекарства… Словно дети малые… Ты пойми, бандюки рвутся в Кремль! Ты представляешь, какая важная задача стоит перед нами?
– А тогда какой смысл нам мешать, когда их грохают?
Кузнецов ошалело смотрит на Чепеля, сраженный логикой.
– Но это уже не твоего ума дела, Чепель. – Показывает пальцем вверх. – Там без тебя разберутся, где нестыковочки, умник. Пока свободен.
Чепель уходит, Кундеев остается.
– Справится Чепель, как думаешь?
– Так точно.
– Да ладно тебе, заточкал. Скажи мне как Мюллер Штирлицу, по-человечески…
Кундеев молча протягивает книжицу кроссвордов.
– Самовар Самоварыч!
Кузнецов веселеет:
– У самовара я и моя Маша… Вот красота где настоящая! А то заладили: жэпэо, жэпэо… Тьфу!
У ворот загородного дома Вонялы из машины выходит молодой человек неброской наружности, вежливо передает охраннику небольшую сумку. Машина уезжает.
…Людмила Алексеевна одна.
Голова Вонялы (на ней – рыжий озорной парик) стоит вертикально перед супругой на столе. Слезы супруги светлы, а взгляд устремлен далеко.
– Вот какой ты теперь стал, Анатолий… Думала тебе семечек немножко положить в карманы… Наших… Помнишь? Бывало вечером сядем – и давай лузгать, и давай… Только теперь не положишь, Анатолий. Карманов нет у тебя…
Зубок в своей комнате заперся от Мишани. Сегодня того требует момент. Ибо руках Зубка – отрубленная голова Вонялы, вернее, копия-муляж. Петр Иванович любуется ею – мастерски сделали специалисты. Вытаскивает (чтоб оглядеть) и снова засовывает в нее взрывчатку с часовым механизмом, надевает парик, охорашивает кудри – готово!
Голос супруги из кухни так и журчит, так и журчит:
– Петруша, не пора чай пить?
«Ну, не любит Петр Иванович оставлять следов, не любит и все…» – довольный собой, размышляет Зубок.
– Пора, Сима, а почему бы не пора?
И тихо, таинственно и маниакально, произносит:
– Кураж какой пошел, а?!
Поди теперь угадай какие новые мысли у старика в голове…
Зубок пару раз бодро присел, сделал несколько энергичных махов тонкими ручками, трусцой – кружочек по комнате, и трусцой же – на кухню.
…Много, много душевных сил потратила на переживания Людмила Алексеевна, нет-нет да и закемарит у гроба, тем более, что глубокая ночь.
Время от времени подходят то сын, то невестка, то второй сын, вторая невестка. Молча жмут вдове кто локоть, кто запястье. Видя, что вдова лучше всего себя чувствует одна, тихонько удаляются.
– Я ж тебя люблю, Анатолий, ни с кем не хочу делить. Или мой – или ничей. Не потому что ты такой красивый, а потому что такой душевный, такой интересный… – Целует покойную голову. – Теперь ты мой вовеки, Анатолий!
Вдова опускается на диванчик, ее обволакивает сильная дрема. Вот и прикорнула, бормоча:
– Неделю уж маюсь, Анатолий, без сна-то…
Прикрыла глаза и приветливо ей улыбнулся Морфей.
Спустя какое-то время в комнату тихо входит человек с сумкой, подходит к гробу и на место прежней головы кладет новую, а старую засовывает в сумку и исчезает.
Но после него остался звук, какое-то еле уловимое тиканье: тик-так, тик-так… Откуда оно взялось?
Вскоре вдова открывает глаза и кряхтя тащится к гробу, садится подле.
– Так-то вот, Анатолий, вовеки ты мой теперь… Не пойму, чего-то тикает, что ли…
Она наклоняется ухом к голове:
– А чего это ты затикал, Толя?
Прикасается рукой ко лбу:
– Точно, взял и растикался чего-то… Прям как часы «Заря»… А придет время, Толя, опять мы с тобой встретимся, в другой теперь жизни…
Она пристально вглядывается в черты лица Вонялы:
– Вот не пойму – ты или не ты, Толя…
Берет голову в руки, разглядывает:
– Вроде ты… А вроде и не ты… Ты-то был как кривенький чуть-чуть на правое веко.
Она залазит рукой под парик, испуганно произносит:
– А шрам где? Шрам где на затылочке, Петр Иванович?
Если сейчас посмотреть на дом Вонялы снаружи, то можно видеть как три окна на третьем этаже озаряет мощный взрыв неописуемой красоты… Любой 3D-ешник поцокал бы языком! Чтобы такую красоту сотворить на компе, три месяца надо корпеть в студии, а тут…
Короче, с догадливой вдовой покончено навсегда.
А если в этот момент заглянуть еще и в салон стареньких жигулей, которые стоят недалеко от дома Вонялы, то можно в них обнаружить Зубка.
Он тоже оценил светлую красоту взрыва, правда в некотором экзистенциальном плане, я бы сказал. Но это тоже неплохо.
Тишину в салоне пронзает его истошно-радостный крик:
– А-а-а-а! Светла русская ночь порой! Вона как шарахнуло светом во все концы!
Старик сладострастно грозит пальчиком, в глазах его – маниакальный красный блеск. То зарево пожара упало в салон, упало на его маленькое лицо.
– Ишь, Бердяшка-Пердяшка! Подъелдыкивает! Темно, мол, как у негра в анальном отверстии. А вона как тут у нас – и не темно вовсе! Напугал русского человека жопой негра!
И Зубок безумно хохочет, откинувшись на спинку сиденья.
Похоже старик в самом деле начинает сдавать по части психического здоровья. Уж больно его хохот напоминает всхлипы кикиморы…
Про вдову-убийцу больше ничего не скажу, ибо не знаю где нынче она и чем занимается…
А вот с Вонялой и Амфетамином мы в небесных долинах обошлись адекватно. Мы повстречались с безутешной задницей Амфитамина, которую при взрыве, как вы знаете, унесло к ебеням. Наткнулись мы также на безглавый труп Вонялы.
Нынче и то, и другое болталось в безвременье, когда мы вечерней зарей проплывали с Мариной в лазурной гондоле и она задумчиво трогала свои волосы золотым гребнем, расчесывая.
– Кто эти люди? – спросил я. – Чем они были и чем они станут ныне?
Она безразлично пожала плечами:
– Наверно камнями они были. И камнями должны стать…
Ну что ж…
Я тронул магическим лазурным веслом задницу Амфтамина. Она смешно кувыркнулась и в следующее мгновение энергия реинкарнации пронзила ее. Она вспыхнула и обуглилась; набрала тяжесть и полетела вниз на землю совершенно каменная; она упала где-то в земном лесу, – кажется, мы как раз проплывали над кировской тайгой.
То же самое произошло и с обезглавленным телом Вонялы. Возможно артефакты упали недалеко друг от друга как неразлучные друзья, Для любопытных сообщу, что в мире реинкарнации тоже практикуется дружба – в данном случае серых камней.
Стол накрыт в бане в загородных владениях Темика. Темик и Семик поют… Собственно, остались они вдвоем, поредели ряды старых верных друзей, поредели…
«Черный ворон, ты не вейся…»
И по-прежнему задушевная песня полна глубокого переживания.
У Темика давит в груди:
– Анатолий мерещится… мерещится и все тут. Девок, что ли, вызвать? Все веселее.
Семик тоже невесел, потух он как-то в эти дни:
– Да ну, надоели… Сколько лет вместе? И тут такое… Ладно, давай за Вонялкина… Земля ему пухом…
– Хотя, между нами, говно был человек.
– Точно, Тема… Гнилой был…
– Ну тогда не будем за него пить, а просто отольем…
– За него? А че, остроумно.
– За него. Отлить-то не жалко.
Из туалета – в бассейн. Чистые звуки: плюх… плюх…
Потом привычный женский смех:
– Мальчики! Девочки прибыли…
И только Петру Иванычу некогда грустить. Жизнь Зубка по-прежнему полна забот-хлопот.
Жигуленок въезжает в богатые ворота. Петр Иваныч выходит из машины с потертым портфельчиком, направляется в дом.
В холле на старичка набрасывается юродивый Малайка в тюбетейке. Приплясывает вокруг, сокровенно заглядывает в глаза, чего-то бормоча, всхлипывая:
