— Орать надо меньше, — сказала медсестра, закатывая рукав мучающегося в муке.
— Так вы считаете, что попали в него? — спросил Владислав Владимирович.
— Кажется, кажется попал.
— Так кажется, или хочется думать, что попал?
Лежащий закрыл глаза, указательный палец непроизвольно дернул пусковой крючок.
— Идемте дальше, — последовал приказ.
Процессия остановилась возле бокса в котором обитал в недавнее время Сергей Сергеевич Семенюк. Из–за дверей доносились звуки производимые отнюдь не страдающими организмами.
— Что там?
Доктор выдавил прыщ на подбородке и отвернулся.
Выручила медсестра.
— Ну что, две буфетчицы там. На здоровенной кровати. Две лесбиянки, прости господи. Выгрызают друг у друга мумие.
— Что, что? — переспросил подполковник, — ему предстояло докладывать по начальству и он вел свои записи. Антонина Борисовна не обратила на его вопрос никакого внимания.
— Все время, а мы тут уже полтора часа, они вылизывают друг друга и орут благим матом. Хотите посмотреть, там глазок внутри.
— Им можно помочь?
— Только в условиях стационара, а так влезать между ними опасно. Телки дородные.
— А укол?
— У нас, я уже говорила, ограниченный запас, только для действительно раненых, а не для озверевших блядей. Кстати, доктор пытался призвать их к человечности и получил пяткой по тому месту, которое вы мне показывали.
Владислав Владимирович отвернулся.
— По моим расчетам, должно быть еще трое раненых.
— Считая прокаженного.
— Нет доктор, не считая.
Владислав Владимирович двинулся дальше по коридору, доктор шел справа, Колпаков слева. Медик продолжил пояснения.
— У одного, судя по всему, прободение язвы, мы его отправили на милицейской машине в город, сразу на операционный стол. А вон за той дверью…
Дверь тут же открылась. В небольшой комнате, за столом, усыпанным плитками домино, картами и шахматными фигурками, сидел, откинувшись в кресле человек. Откинувшись так сильно, что нельзя было рассмотреть его лицо.
— Большая потеря крови, — начал было доктор.
Сидящий медленно и очень осторожно поднял голову и так, из полулежачего положения, посмотрела на вошедших. Одним глазом, второй закрывала плотная потемневшая от крови повязка. Нет, повязка закрывала не глаза, а глазницу. Выдвинув ящик стола, белобрысый охранник достал из него майонезную баночку, в ней в кроваво–мутном растворе плавал…
— Расскажите, как это случилось, — спокойно приказал Владислав Владимирович.
Начальник смены, излечившийся от коньюктивита столь решительным образом, усмехнулся искусанными губами.
— Пока я орал, он, мой предпоследний, скатился на пол, хорошо, что никто не растоптал. Когда эти приехали, то перевязали меня и помогли его отыскать. Положили в эту банку и заспиртовали. Будем теперь перемигиваться.
— Если вы не оставите свое остроумие, то вам может понадобиться и вторая банка, — процедил Колпаков. Белобрысый скрипнул зубами, но промолчал.
— Ну, — терпеливо переспросил Владислав Владимирович, — да, посторонних прошу удалиться.
— Посторонних? — громко спросил врач, подполковник вздохнул, а медсестра грязно выругалась. И все они ушли.
— Можете говорить?
— Мы забивали козла.
— И?
— И вдруг я почувствовал тошноту. Нарастающую. Заболела голова. Половина головы.
— Гемикрания.
— Что вы говорите?
— Продолжайте.
— Да, вот так, именно половина головы.
— И глаз?
— Глаз сначала не болел, он просто начал двигаться, шевелиться. Напротив меня сидел Авдотько, он видел, он даже пальцем показал. Он говорит «у тебя глаз». Я говорю: «что глаз?!».
Капитан задыхался, повязка сделалась темнее.
— «Выразит!» кричит Авдотько. Тогда и другие закричали. Я хвать за него, за глаз, ладонью. А он лезет! лезет! Страшно. «Зеркало!» — ору, они встать не могут, ребята. Повязка, он же у меня под повязкой был, коньюктивит, отклеивается снизу и как веко поднимается, глаз из под века этого выглядывает и тут хватает такая боль! Ребята отползают вместе со стульями, а я вдруг вижу, что он, глаз мой, дикий, как редиска с хвостом, падает на стол и прыг, прыг, прыг. Тут я и заорал.
— Мне сразу не понравился этот коньюктивит, — сказал Владислав Владимирович.
В это время на ступеньках дачи мрачно курила группка людей в белых халатах и милицейской форме. Они затравленно оглядывались на снующих повсюду людей в масках.
— Надо что–то делать, — сказала Антонина Борисовна и по–мужски сплюнула в нежно–зеленую травку.
— Что, что, что ты говоришь! — подполковник одной рукой устанавливал на голове фуражку, чтобы было удобно козырять, если что. Фуражка показывала норов. Оба сержанта смотрели на него с ужасом, из распахнутых ртов у них самопроизвольно вытекал дым. Они еще никогда не видели своего свирепого начальника в таких чувствах.
— Они затевают тут какую–то дьявольскую херню, — медсестра глубоко затянулась. Из–за голубой ели вышел черномордый с кинокамерой, ни на кого не обращая внимания, продолжал снимать.
— Неужели ты не понимаешь, ментура безголовая, что мы влипли в дерьмо государственной важности. Тут или отраву варили, какой свет не видывал, или бомбу мастрючили, которая делает мгновенное выпадение кишечника и глаза. Эта бомба и взорвалась у них вне плана.
— Молча–ать, — поющим шопотом произнес подполковник.
— Надо что–то делать, дурень в шапке. В газету или еще куда, иначе нас как тихих свидетелей пустят в переработку.
Милиционер не успел ответить, на крыльцо вышел Владислав Владимирович с Колпаковым, чтобы объяснить, каким тоном следует задавать вопросы, но Владислав Владимирович удержал его за локоть. Антонина Борисовна побледнела, но осталась сама собой.
— А что, мало ли, может, газы какие, мы бы тоже повязочки надели. Свои, беленькие.
— А что, наденьте, — произнес равнодушно Владислав Владимирович, — если хочется. Мы свои маски снять не можем, чтобы вы не запомнили наши лица. Вдруг Толстяк доберется до кого–нибудь из вас и заставит описать, как мы выглядели.
Стоящие в строю переглянулись, они понимали все меньше в происходящем и от этого им было все тоскливее.
— Само собою разумеется, о том, что вы здесь были, о том, что видели и делали, никому ни слова.
Над «дачею» послышался стрекот вертолета, в ворота въехали две реанимационные машины.
— Мы можем быть свободны? — спросила вместо подполковника медсестра.
— Почти да. Последний вопрос. Вы не видели здесь человека лет пятидесяти, лысоватого. Такой, немного похож на Филозова.
— Никакого Филозова мы здесь не видели, — твердо сказал подполковник, постепенно овладевающий собою.
— Я имею в виду Альберта Филозова, актера. Этот человек, о котором я спрашиваю, неприятно на него похож.
— Нет, — стоял твердо на своем милиционер, — ни Альберта, ни актера.
Владислав Владимирович тихо покашлял.
— Ну, ладно. Тогда пошли вон.
Колпаков выглядел смущенным. Владислав Владимирович казался сосредоточенней, чем обычно. Генерал с полковником медленно поднимались к Спасской башне, огибая бок Кремля. Владислав Владимирович давно уже заметил, что это одно из самых пустынных мест в центре столицы. Всего в сотне шагов, толпы туристов, вереницы автобусов, а тут, только звук собственных шагов. Может быть потому, что все пространство вокруг Кремлевской стены ощущается родственным кладбищу.
Первым заговорил Колпаков.
— Одним словом, он исчез, товарищ генерал, и я готов понести любую ответственность.
— В чем вы видите вашу вину?
— В том, что установил лишь обычное наблюдение, не учел специфику момента.
— В чем она, на ваш взгляд?
— Надо было сообразить, что старичок этот, Антон Карлович, не совсем обычен, может быть, даже не совсем тот, за кого себя выдает.
— Какие у вас основания думать так?
Колпаков потрогал мочку уха, прищурил правый глаз.
— Прямых никаких нет, одни, прошу прощения, ощущения. Но, как вы любите говори: ощущения профессионала это подсказки природы.
— Где он оторвался от ваших людей?
— За грибами пошел. Отъехал километров сто по казанской дороге и в лес. Мы наводили справки, места там действительно грибные. Пока ребята приводили себя в порядок, они, понятно, были одеты по–городскому и в таком виде в лесу выглядели бы дико, так пока они…
— Он и оторвался.
— Знаете, Владислав Владимирович, положа руку на сердце, я бы не сказал, что он именно «отрывался». Он просто пошел в лес. За опятами. Есть какая–то вероятность, что он завтра вдруг появится у себя на квартире.
— За грибами с ночевкой?
— А вдруг у него какой–нибудь знакомый живет в деревеньке, возле этих грибных мест. Друг пенсионер. Грибков нажарили и пируют.
