Я внимаю, отозвался Кляйнцайт. От мелодии, предназначавшейся для того, что ходило вверх тормашками в бетоне, он перешел к мелодии для безмолвия.
Ты знаешь, это совсем не обязательно, смутилась Подземка.
Только заработка для, отвечал Кляйнцайт. Приношу свои извинения. Его зад совсем онемел от соприкосновения с бетоном, безмолвием и ледяной скалой там, внизу.
Медсестра стояла и держала каску, прислушиваясь к звону падающих монет. Не уверена, правильно ли это, сказала она Богу.
А что тут такого? — спросил Бог.
Это какое‑то, не знаю… язычество? — предположила Медсестра.
Ты должна идти в ногу со временем, сказал Бог.
Мы об одном и том же говорим? — осведомилась Медсестра.
Обычно да, ответил Бог. В смысле, как много всего, о чем можно поговорить. Ей–богу, достаточно, не так ли?
Большое спасибо, отрезала Медсестра. Беседа с тобой была очень полезна. Я больше не имею права отрывать тебя от дел.
Да ладно, я только приветствую, когда меня отрывают от моих дел, дружелюбно сказал Бог. Творение совсем не такое унылое занятие, как люди думают. С одного раза всего не сотворишь, как в той оратории Гайдына. Эта вещь, знаешь, зависит от настроения. Не успеешь и глазом моргнуть, как все насмарку, все начинай сначала. И вот как бог свят, я, бывало, моргал. Да к тому же есть плохие дни, а есть хорошие, мир‑то крутится. Иногда у меня не возникало хорошей идеи на протяжении тысячелетий. Да, ты что‑то сказала.
Я сказала: «До скорого», — ответила Медсестра.
До скорых встреч, сказал Бог. С тобой всегда приятно поболтать. Люди говорят, ты не болтаешь по пустякам. А сами они несут сплошную чепуху. Камни или океаны — вот кто действительно стоящие собеседники.
— Думаю, мне не удаться выжать из себя что‑то путное в таком положении, — сказал Кляйнцайт. — В следующий раз надо будет захватить что‑нибудь, на чем сидеть. Сколько мы там собрали?
Медсестра подсчитала.
-- 1 фунт 27 пенсов.
Кляйнцайт взглянул на часы.
— И это за два часа, — сказал он. — Совсем неплохо. Пошли выпьем чаю.
Они зашли в то кафе, где они когда‑то с Рыжебородым пили кофе и ели фруктовые булочки. Заказали кофе и фруктовых булочек для себя, при этом никто не произнес ни слова.
Кляйнцайтов зад никак не мог отойти, и, думая о том, на чем можно было бы сидеть, он пришел мыслями к своему креслу в конторе, откуда его уволили. Вместе с креслом он вспомнил о своих заказах: зубная паста «Бзик», «Аналь Петролеум Напалм», «Порча Моторз Интернэшнл», «Концепции городской планировки Некрополя Лимитед» и «Местных пацанов дежурный притон Ройял Датч Хрясь». Местные пацаны с ревом пронеслись сквозь его сознание на роскошной «порче» марки «чингиз–хан II» по широкой автостраде, ведущей к району Некрополя, который по плану должен поглотить все жилые кварталы к северу от реки. Пацаны разевали свои широкие пасти на сценарий, подготовленный Кляйнцайтом. Вот их уже нет, автострада пуста. В госпитале, на его тумбочке, лежит пустая форма: гипотенектомия, асимптоктомия, стреттоктомия.
— Пойдем ко мне? — предложила Медсестра.
Кляйнцайт кивнул, поднялся, попутно смахнул со стола свою чашку, опрокинул стул, поднял его, ударился головой о стол, когда распрямлялся, сгреб свой глокеншпиль, опрокинул стул снова. Медсестра вывела его наружу.
В поезде они взялись за руки, потерлись коленями. КЛЯЙНЦАЙТ ВЕДЕТ, сообщили все заголовки в вечерних газетах. Он отвел глаза, стиснул коленку Медсестры. Двигаясь на эскалаторе вверх, к выходу из Подземки, он посмотрел с легким безразличием на девиц в белье, мысленно одел тех, кто не соответствовал его стандартам.
Квартира Медсестры. Время раздалось вширь, и Кляйнцайт вздохнул. Да, книги. Да, пластинки. Репродукция из галереи Тейта: Каспар Давид Фридрих, 1774–1840. Темные корабли, печальное предзакатное небо, фигуры на переднем плане. Китайский воздушный змей. Священное Сердце, и оно тут. Маленький медный Шива Натараджа, Владыка танца. Индийское покрывало. Прекрасное смуглое лицо Кришны всплыло в памяти Кляйнцайта. Туркменские подушки. Бархатный слоник, цветочные узоры. Войлочный кролик. Фотография Медсестры и двух сиделок перед Госпиталем. Фотография медсестры с родителями. Старые круглые часы с остановившимся маятником.
Медсестра зажгла газовую плиту, прикурила благовонную палочку, поставила квартет Моцарта. Священное Сердце и Моцарт, теперь они были вместе. Священное Сердце хранило молчание.
— Джин, виски? — спросила Медсестра.
— Виски, пожалуйста, — сказал Кляйнцайт. Отошел к окну. Небо было серым, как и прежде, на его фоне — упорные дымы из заводских труб. — Хорошо бы дождь, — попросил он.
Пошел дождь.
— Спасибо, — поблагодарил Кляйнцайт. Газ тихонько фукал. Кляйнцайт снял покрывало, одеяла. Простыни и наволочки в цветочных узорах, свежие, не наспанные. Медсестра принесла ему виски, склонила голову, и Кляйнцайт впился поцелуем в ее шею. Отставил виски в сторону. Неизвестно, когда мне удастся выпить его, подумал он. Большего и представить было нельзя.
Медсестра в неверном освещении, Медсестра выскальзывает из своего брючного костюма, освобождается от чулок при свете газовой печи. Ее жемчуг на закате, ее шелк на изукрашенных цветами простынях, ее вкус на языке, ее роскошь в ладонях, Кляйнцайт ошеломлен, стал ничем, пропал, возродился, выступил из ниоткуда, вводя себя как тему. Ловя ответ Медсестры, он звучал как холод, как безмолвие, как все, что под ним, как восставшая Атлантида, золотые соборы и восточные ковры, центральное отопление, финики и гранаты, рассеянный солнечный свет, стерео. Далеко внизу Подземка вопросила: «Не ты ли Орфей?»
Не спрашивай меня, отвечал Кляйнцайт, бесконечно разрастаясь вглубь и вширь. Кто еще может быть полон такой гармонии, такой глубины?
Легче там у огня, не налегай так на эти разукрашенные цветами простыни, сказала Подземка. Не налегай так на нее.
Легче легче легче, отозвался Кляйнцайт.
Может, позже стоит и налечь, сказала Подземка. Свижусь с тобой позже, посмотрю, собрался ли.
Я соберусь, отвечал Кляйнцайт. Ах, как я могу не, ох, как я могу не…
Забудь, сказала Подземка.
Угу, отозвался Кляйнцайт, затерянный в финиках и гранатах, солнечном свете Атлантиды, глухой к отдаленным рыку Госпиталя, который ревел там, вдали, как минотавр. Они заснули, проснулись, заключили друг друга в объятья. Проигрыватель молчал, смотрел на них красным глазом.
Медсестра поставила «Ein feste Burg ist unser Gott», они покурили, освещенные отсветами газового пламени. Медсестра ругнулась на один из Кляйнцайтовых носков. Кляйнцайт открыл крышку часов, ослабил перекрученную пружину, пустил часы, вышел, купил шампанского. Медсестра поджарила яичницу, отправилась в госпиталь на дежурство.
Кляйнцайт остался в квартире. Какие воспоминания у меня были? — спросил он. Котяра, похороны, Фолджер Буйян. Было ли там что‑нибудь еще?
Ага, было, с готовностью ответила Память, и ее вырвало. А теперь давай‑ка прибери здесь, как делали все остальные, приказала Память. Ты ничем не лучше их. Ведь теперь у тебя есть вся твоя жизнь.
Я и не знал, сколько всего у меня было, сказал Кляйнцайт, оставшись один в квартире Медсестры. Боже, все эти подробности, непреодолимая тяжесть подробностей внезапно вставшей из памяти жизни…
Не докучай мне лишними подробностями, отозвался Бог. Я тебе это уже говорил. Кляйнцайт его не услышал.
Боже, молвил Кляйнцайт. Я был рожден на этот свет, имел мать, отца и брата, жил в доме, у меня было детство, я учился, служил в армии, женился, произвел на свет дочь и сына, купил дом, развелся, нашел квартиру, потерял работу и вот к чему пришел. Чем не послужной список?
Если даже и так, хотелось бы, чтобы ты прекратил с этим шутки шутить, строго сказал Бог. Кляйнцайт все еще его не слышал.
Воспоминания — довольно поганая штука, продолжал Кляйнцайт. У меня также есть страховка, имущество, взятое в аренду, свидетельства о рождении, браке и разводе, завещание, паспорт, водительские права, средства в банке и средства на сберегательной книжке, счета оплаченные и счета неоплаченные, письма, так и оставленные без ответа, книги, пластинки, столы, стулья, скрепки для бумаги, рабочий стол, пишущая машинка, аквариум, крем для бритья, зубная паста, мыло, магнитофон, часы, бритва, граммофон, одежда, крем для обуви. У меня есть такие галстуки, которые я больше никогда не надену.
Ты меня извини, сказал Бог. Но я держу в руке своей целый мир, и мне бы тоже очень хотелось опустить его на минутку.
Зазвонил телефон. Кляйнцайт взял трубку.
— Кляйнцайт? — спросил голос.
— Да, — ответил Кляйнцайт. — Кто это?
— Кришна. Вы что, скрываетесь?
— Не знаю. Скорее, обдумываю.
— Ну, удачи.
— Спасибо. Медсестре что‑нибудь передать?
