Однажды, где-то в середине 1965 года, когда я сидел в ЮНЕСКО, один старый испанец из республиканцев – он вот уже много лет писал «всеобъемлющий роман о гражданской войне, призванный исправить неточности, допущенные Хемингуэем», а называется он, кстати, «По ком не звонит колокол», – протянул мне уже просмотренный им свежий номер «Монд». Повстанцы из колонны «Тупак Амару» под командованием Лобатона, организованной МИРом, действовали в провинциях Ла-Консепсьон и Сатипо департамента Хунин. Они захватили пороховой склад на одной из шахт, взорвали мост через реку Моранийок, завладели фермой «Рунатильо» и разделили все добро между крестьянами. А пару недель спустя устроили засаду на отряд жандармов в ущелье Яхуарина. Девять жандармов, в том числе майор, командир отряда, погибли в бою. В Лиме пытались подложить бомбы в отель «Крийон» и Национальный клуб. Правительство Белаунде объявило о введении военного положения на всей центральной части сьерры. У меня сжалось сердце. И с того дня я не мог избавиться от жгучей тревоги: перед глазами вечно маячило лицо толстого Пауля.
Дядя Атаульфо время от времени писал мне, заменив тетю Альберту, которая была моим единственным корреспондентом в Перу. Письма были длинные, с подробным описанием ситуации в стране. От него я узнал, что, хотя действия повстанцев в Лиме пока носят едва ли не случайный характер, военные операции в центральной и южной части Анд взбудоражили всю страну. Газеты «Комерсио» и «Пренса», апристы и одристы, теперь объединившиеся против правительства, обвиняют Белаунде Терри в том, что он проявляет слабость и не способен дать отпор последователям Фиделя Кастро, а также в тайном сговоре с повстанцами. Правительство поручило военным в самые короткие сроки подавить повстанческое движение. «Обстановка у нас все хуже и хуже, племянник, и боюсь, дело кончится переворотом. Уже слышно бряцанье сабель. Несчастная наша страна! Опять на нее обрушиваются беда за бедой!» Тетя Долорес неизменно собственной рукой делала приписки к дядиным посланиям, посылая мне привет от себя лично.
Самым неожиданным образом у меня завязались добрые отношения с месье Робером Арну. Однажды он заглянул в наш испанский отдел и предложил мне в обеденный перерыв вместе с ним подняться в кафетерий. Без какого-либо особого повода – просто немного поболтать и выкурить по сигарете «Житан» с фильтром – мы оба курили именно эту марку. С тех пор иногда, когда позволяли дела, он появлялся в моем кабинете, и мы шли пить кофе с бутербродами и обсуждали политические события – французские и латиноамериканские, а также парижскую культурную жизнь, благо знал он ее отлично. Робер Арну был человеком начитанным и мыслящим и жаловался, что, хотя работать с Рене Майо интересно, на чтение, к сожалению, остаются лишь суббота и воскресенье, к тому же очень редко удается выкроить вечерок, чтобы сходить в театр или на концерт.
Однажды мне пришлось взять напрокат смокинг и одеться по всем требованиям этикета – в первый и, безусловно, последний раз в жизни, – потому что при содействии Арну я получил приглашение на благотворительный бал, устроенный ЮНЕСКО в парижской Опере. Я еще ни разу не бывал в этом великолепном здании, плафон которого расписал Марк Шагал. Все здесь показалось мне прекрасным и изысканным. Но еще более прекрасной и изысканной показалась экс-чилийка и экс-партизанка. На ней было воздушное платье из белого шифона с набивными цветами, оставляющее открытыми плечи, в ушах, на шее и на пальцах – драгоценности. А еще она сделала высокую прическу. И совершенно ошеломила меня. Весь вечер к ней подходили старички, знакомые месье Арну, целовали ручку и глядели жадно блестевшими глазками. Я слышал, как один из этих распалившихся шмелей воскликнул: «Quelle beauté exotique!».[29] Наконец и я исхитрился пригласить ее на танец. Прижав к себе тонкий стан, я прошептал ей на ухо, что никогда и вообразить не мог, что она способна быть такой красивой, как сейчас. И у меня душа разрывается при мысли о том, что после бала в доме в Пасси не я, а муж разденет ее и будет любить. La beauté exotique позволила восхищаться собой со снисходительной улыбкой, но потом прозвучал суровый приговор: «Боже, какие пошлости ты говоришь, Рикардито!» Я вдыхал аромат, окутывавший всю ее с головы до ног, и вдруг почувствовал неодолимое желание немедленно, тут же овладеть ею. У меня перехватило дыхание.
Откуда она брала деньги на такие наряды и драгоценности? Я, конечно, не слишком разбирался в предметах роскоши, но прекрасно понимал: чтобы щеголять в подобных туалетах и так часто их менять – всякий раз, когда мы встречались, на ней было новое платье и новые туфли, – требовались доходы, каких никак не мог иметь сотрудник ЮНЕСКО, даже если он является правой рукой генерального директора. Я попытался было расспросить ее и даже поинтересовался, не обманывает ли она мужа не только со мной, но еще и с каким-нибудь миллионером, благодаря чему может одеваться в дорогих бутиках и покупать драгоценности, словно сошедшие со страниц «Тысячи и одной ночи».
– Конечно, будь ты моим единственным любовником, я бы ходила в лохмотьях, – ответила она, и тон ее прозвучал отнюдь не шутливо.
Но тут же выдвинула внешне безупречное объяснение, хотя я не сомневался, что она опять лжет. Все эти наряды и драгоценности она не покупала – ей их дают поносить знаменитые модельеры с проспекта Монтеня и ювелиры с Вандомской площади. Это рекламный трюк – они одалживают свои изделия светским дамам chic. И таким образом, благодаря новым связям, она может одеваться и украшать себя не хуже самых элегантных женщин Парижа. Неужели я и вправду решил, что жалкие деньги, которые зарабатывает французский дипломат, позволили бы ей соперничать в роскоши со столичными светскими львицами?
Прошло несколько недель после бала в Опере, и вдруг она позвонила мне на работу.
– На выходные Робер уезжает со своим шефом в Варшаву, – объявила она. – Ты вытянул счастливый билет, пай-мальчик! Я готова подарить тебе субботу и воскресенье, тебе, и только тебе. Посмотрим, какую программу развлечений ты мне предложишь.
Я много часов раздумывал над тем, как удивить ее и по-настоящему порадовать, какие интересные места Парижа она еще не знает, выяснял, какие спектакли идут в субботу и какой ресторан, бар или бистро могли бы поразить ее своей оригинальностью, или недоступностью для широкой публики, или особой изысканностью. В конце концов, перетасовав тысячу вариантов и все их отвергнув, я решил, что в субботу утром, если будет хорошая погода, мы отправимся на собачье кладбище в Аньере, расположенное на маленьком, поросшем деревьями островке посреди реки, а ужинать пойдем «К Аллару» на улице Сент-Андре-дез-Ар, и мы сядем за тот же столик, за которым однажды вечером я видел Пабло Неруду: он ел, держа в каждой руке по ложке. Чтобы поднять престиж заведения в глазах мадам Арну, я скажу ей, что это любимый ресторан поэта, и придумаю блюда, которые он якобы неизменно заказывает. Думая о том, что мы проведем вместе целую ночь, что я буду любить ее, чувствовать на губах моргание «ее вульвы с ночными ресницами» (строка из поэмы Неруды «Свадебные мотивы», которую я читал ей на ухо в первую нашу ночь, проведенную в мансарде «Отель дю Сена»), чувствовать, как она засыпает в моих объятиях, а проснувшись воскресным утром, увидеть рядом теплое маленькое тело, свернувшееся калачиком, – те три-четыре дня, что оставались до субботы я пребывал в особом состоянии: мечтал, ликовал и умирал от страха, как бы весь план не рухнул. Стоит ли говорить, что о работе я думал меньше всего на свете, и тому, кто проверял мои переводы, дважды пришлось возвращать мне на переделку уже вроде бы готовые страницы.
В субботу стояла великолепная погода. Поздним утром я повез мадам Арну на своем новеньком «дофине», купленном месяц назад, на собачье кладбище в Аньере, о котором она никогда даже не слыхала. Мы больше часа бродили среди могил – кроме собак здесь хоронили кошек, кроликов и попугаев, – читали эпитафии – трогательные, поэтичные, смешные и нелепые прощания с любимыми питомцами. Ее это, судя по всему, очень позабавило. Она улыбалась и не отнимала своей руки. В глазах цвета темного меда отражалось весеннее солнце, речной ветерок мягко трепал ее волосы. На ней была легкая, прозрачная блузка, открывавшая самое начало ложбинки на груди, а свободного покроя жакет плавно колыхался при каждом движении, костюм довершали сапоги кирпичного цвета на высоких каблуках. Она долго простояла перед памятником неизвестной собаке у кладбищенских ворот и пожаловалась на то, что жизнь у нее «слишком сложная», иначе она непременно завела бы щеночка. Я сделал в уме зарубку: вот что надо подарить ей на день рождения, если, разумеется, удастся выведать дату.
Я обвил руками ее талию, привлек к себе и сказал, что, если она решится бросить господина Арну и выйдет замуж за меня, обещаю устроить ей нормальную жизнь: она заведет столько собак, сколько душе угодно. Вместо ответа она насмешливо спросила:
