– Зачем тебе деньги?
– Каждый раз, когда отец дерется, он шумит: «Ни копейки с вас пользы, дармоеды». А я буду давать ему денег, он от денег успокаивается, и мы как–нибудь проживем. Мне маму и братика надо спасать. Найди мне богатого любовника, Коля. Я очень молодая и хороша собой. – Вера задирает юбку и показывает ему крепкое бедро, в царапинах, с огромной ссадиной около колена.
– Ты полоумная, – изумляется Карнаухов, а в груди его волны качаются и бушуют, словно там разлилось окаянное море уныния и надежд».
«Было, все это было со мной, было когда–то», – подумал Николай Егорович, погружаясь почти в сон, еле различая энергичного землекопа Балкана, траву и деревья. Ему кажется, что он слышит звуки и запахи тех далеких лет, они пробиваются, может быть, из ямы, вырытой Балканом, и терзают его, мучают сырыми хрупкими прикосновениями.
«– Комсомолочка ты моя, – изливает радость Николай. – Пушиночка моя неразумная!
Девушка в алой косынке, в ситцевой блузке рассеянно целует его в висок. Это Верочка.
– Погоди, – отвечает она, – у тебя только одно на уме. Ты несерьезный. Погоди, не приставай.
– Поженимся, – воркует Николай, – скоро я кончу институт. Всего год остался.
Он не видит никаких преград для своего счастья. Верочка надувает щеки и прикусывает белыми зубами краешек косынки.
– А чего, – недоумевает молодой Карнаухов. – отец твой преуспевает в отдаленных местах, туда ему и дорога. Мать жива–здорова. Надо жениться. Пора, Верочка. Самый момент.
– Наша бригада взяла обязательство, – объясняет Верочка, – увеличить выпуск ткани в два раза. Соображаешь?
– Какое обязательство? – злится жених. – О чем ты говоришь, миленькая. Я люблю тебя, вот и все обязательства. Я хочу на тебе жениться немедленно. Какая там бригада! Ты что? Бригада – это мы с тобой вдвоем. Никого больше.
Верочка смеется и щелкает его по носу.
– Нет, ты несерьезный. Ты очень несерьезный. У нас на фабрике такие не в почете.
Николай теперь хорошо знает, какие чудеса вытворяет с человеком любовь, как она крутит его и ломает, делает слабым, заставляет произносить несуразные жалкие слова. Ноздри его трепещут, как крылышки, от ее щелчка.
– Может быть, ты не любишь меня? – с затаенной дрожью спрашивает он. – Тогда честно скажи. Мы взрослые люди, я пойму и сумею взять себя в руки.
Ее светлое личико никнет, и на нем проступает тре
вога и боль. Она еле дышит, откидывается на спинку лавочки, и ее плечи заостряются, беспомощно вжимаются в крашеное дерево. Она прислушивается к чему–то в себе. К тому, что вряд ли касается Николая.
– Кого же мне и любить, как не тебя, Коля? – решительно отвечает она. – Я бы погибла без тебя. Ты столько сделал… Милый мой!
Руки ее, почти не прикасаясь, обвивают его шею.
– Да? Да? – скулит он, тычась носом в тонкую ткань блузки, в шею, упиваясь ее податливой прохладой».
– Эй, – Николай Егорович окликнул своего пса. – Ты что же, змей паршивый. Всю грязь потом в квартиру притащишь? А ну, иди сюда!
Балкан подбежал, счастливо виляя обрубком хвоста. Морда у него до самых глаз в глине, на глине – сухие листья и трава.
– Ну и урод!
Балкан самозабвенно тявкнул и лизнул его руку.
– Давай, давай, – поощрил его хозяин. – Сейчас скоро домой потопаем. Ужинать пойдем, понял?
«Гуляет Колькина свадьба, на которую собрался почти весь курс. На столах, накрытых в коридоре общежития, всего вдоволь – водка, вино, колбасы разные, холодец… и верх роскоши – заливной язык на огромных глиняных блюдах. Недаром подряд две недели не разгибали спины пятеро друзей Николая, грузили вагоны, таскали мешки с цементом, спали по три–четыре часа в сутки. Не бывало еще в институте такой свадьбы. Своих родителей Николай ожидает на следующий день, а Верочка матери даже не написала. Как ни уговаривал ее Николай, отказалась наотрез, закапризничала, заупрямилась, заартачилась.
Гуляет свадьба, песни поет. Русские гулевые, горькие песни, и новые – бодрые, комсомольские. Жених с невестой сидят за первым столом, а рядом дверь, там их комната на одну только ночь. Как будет дальше – неизвестно да и не важно. Как взглянет Николай на эту серую дверь, так и затенькает в нем колокольчик сча–стливого, леденящего предвкушения. Эта ночь впереди – его ночь, его удача, его сумасшедшее везенье. Разве стоит гадать о завтрашнем дне. Что будет – то будет. Диплом в чемодане, чемодан под кроватью, на кровати – белоснежные простыни, – ах! как сладка жизнь, как упоительна молодая любовь, какое невиданное, сказочное создание девушка с темными глазами, которая скоро затрепещет и забьется в его безрассудных руках.
Верочка мечтательно улыбается и пьет рюмку за рюмкой, но ничего не ест. На ее тарелке нарезанный женихом язык, помидоры – все не тронуто.
– Я сейчас приду, – лукавит Верочка, смеясь, из глаз ее, полных тайны, течет электричество.
– Я с тобой, – спохватывается жених.
– Нет, туда я одна… – останавливает его Верочка. Она скользит по длинному коридору, мимо столов, ее окликают, трогают за руки, протягивают цветы. Гибкая спина и длинные ноги из–под серого коротенького платьица покачиваются перед очарованными глазами Николая Карнаухова, удаляются, удаляются, заслоняются чужими спинами, руками, стульями.
– Эй! – кричит ему в ухо сосед и друг. – Счастливчик Карнаухий. Гляди, не убежала бы. Не отпускай одну.
– Нет, – хохочет Николай. – Она вернется. Не сомневайся.
Тянутся десять минут, пятнадцать, и он встает и шагает по тем же половицам, где проскользнули ее туфельки, купленные в новом универмаге за целых триста рублей. Ему навстречу протягивают руки, рюмки, вилки с нанизанной закуской. Он видит жаркие, улыбчивые, знакомые и незнакомые лица.
На втором этаже на дальнем подоконнике сидят в обнимку Верочка и Федя Пименов, однокурсник. Освещение тусклое, и Николаю издали не видно, что они делают, вроде бы целуются. Он снова пересекает длинный коридор, только в обратную сторону по второму этажу. Оказывается, они не целуются, а Верочка рыдает у Пименова на плече. Федька уперся в друга ненавидящим пьяным взглядом.
– Вы чего? – застенчиво спрашивает Николай. «Ребятки? С ума сошли?
Верочка отстраняется от Пименова и ложится спиной на стекло – дзынь!
– Я сейчас к тебе вернусь, – говорит она сурово, – ступай, Коля.
Лицо ее в полутьме напоминает раскрашенную серую маску. Николай хочет отойти, убраться подобру– поздорову, но ноги не двигаются и тело остыло.
– Зачем же, почему? – спрашивает он у Федора. – Она же моя невеста.
– Твоя, твоя! – рубит Пименов. – Подавись!
Такой ненависти, и злобы, и отчаянья Николай прежде не встречал. Разве только в кино.
– Идем, Верочка, – упрашивает он, – давай вместе пойдем. Там гости ждут, волнуются.
– Он блажной, – объясняет Верочка Пименову. – Я же тебе говорила – он как ребенок.
Пименов пьян и не верит ни в бога, ни в блажных детей.
– Стерва ты, Карнаухов, – выворачивает он дикие слова. – Последняя сука, раз на такое решился.
– На какое?
– Какое? Все одно Верка со мной будет. Тебе женой, мне – любовью. Ты себе ее жалость на уши не повесишь.
– Почему?
Верочка раскалывается на куски истерическим хохотом, и лицо Пименова становится обычным добродушным человеческим лицом. Николай Карнаухов смешон. Он стоит, растопырив руки, и задает нелепые вопросы. Голос его подрагивает, как забуксовавший автомобиль. Он тоже улыбается в ответ на дружеский смех и улыбки.
– Теперь понял, – говорит он. – А раньше не понимал.
Он находит в себе силы спуститься вниз и объявить гостям, что свадьба отменяется, потому что обнаружился второй жених. За столами шум, гогот, приветственные возгласы. «Ура! – орут гости, друзья и знакомые. – Даешь нового жениха! Ура Кольке Карнаухову!»
– Гуляйте! – вопит Николай. – Пейте! Но это не свадьба. Так просто пейте, За здоровье трудящихся всего мира! Ура!
Конец любви, конец надеждам и упоительным планам. Крест на прошлом! Ура!»
«Всю жизнь почти я прожил околпаченным, – подумал с горестной усмешкой пожилой человек, – а теперь вдобавок меня гонят взашей с работы. А какая все–таки прекрасная была жизнь, сколько в ней всего уместилось».
Николай Егорович медленно встал, потоптался по полянке, разминая затекшие ноги. Солнышко закатилось, и ветерок сразу подул зябкой прохладой. Он свистнул Балкана и, не ожидая, пока тот прибежит, зашагал по направлению к городу Федулинску.
«Поглядим, – думал Карнаухов. – Ничего страшного. Еще поглядим, как и что обернется. Рано мне горевать и слезы лить. Да и не к лицу. Горемыкин–то правду сказал. Кабы все обижаемые враз заныли – мир оглох бы от стона».
Я знаком с Карнауховым и несколько раз разговаривал с ним о делах производства и на другие официальные темы. И про Николая Егоровича я думал: «Какой, право, скучный, утомительный старик».
