Итак, мы притворялись, что у нас разные мнения по этому вопросу, но давали понять, что наши разногласия можно урегулировать, а сами продолжали тайком встречаться в Милане, в Лондоне, но чаще всего в Венеции, чтобы обменяться мнениями по текущей ситуации. И все шло своим чередом, потому что, как мы и предполагали, сразу за объявлением последовала всеобщая эйфория и крупные выигрыши на бирже, но потом, когда американцы стали подбираться с переговорами об условиях, у Боэссона начались проблемы. Он должен был иметь дело со Штайнером, понимаешь, настоящей акулой, владельцем в полном смысле этого слова, а что такое Боэссон? — Боэссон только контролирует, ему ничего не принадлежит. И как бы Боэссону не казалось, что он выторговал выгодные условия, выиграл, как он выражается, слияние и стал Всевышним на земле, объективно в любой момент его могли выбросить вон, а вот акулу-то — нет. Во время наших тайных ужинов, когда все уже считали, что мы с Терри разошлись и не представляем собой силу, как тогда, когда были вместе все те двадцать лет, наша с Терри победа сидела с нами за столиком, и наша победа заключалась в том, что нам не нужно было больше расти, богатеть, подниматься еще на одну ступеньку выше, мы хотели оставаться самими собой, такими, какими мы были в то время: друзьями и богатыми и влиятельными людьми, и все же еще относительно маленькими. У нас было все, что нам было нужно, Пьетро. Не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу этим сказать. В этом мире такое не часто случается: люди борются и либо выигрывают, либо проигрывают, но никогда и никто не чувствует, что у него все в меру, в том смысле, что редко удается добиться золотой середины, потому что всегда чего-то больше, а чего-то меньше. А у нас с Терри на этот раз все было в самый раз. Мы смеялись над Боэссоном, воображая себе, что в один прекрасный день все это для него плохо кончится, достаточно простой неблагоприятной политической конъюнктуры или запрета Антимонопольного комитета, и вся затея со слиянием полетит к чертовой матери, тогда-то он и поймет, что он окружен и побежден. Мы смеялись, Пьетро, представляя себе тот день, когда Правление постановлением за подписью Терри отберет у Боэссона самлет, и он поймет…
Все так и продолжалось до весны прошлого года. Потом мы с Терри перестали встречаться, то он не мог, то у меня не получалось, и наши подпольные ужины прекратились. Я не придал этому серьезного значения, хотя сейчас понимаю, каким я был идиотом, как же это так, дурак я дурак, сразу не догадался, что же на самом деле происходило. Пока я спокойно жил и работал в Милане и действительно говорил то, что думал, в отличие от меня Терри каждый день общался с Боэссоном, и тот, должно быть, заразил его своей манией величия. Он так долго находился рядом с человеком, который считал себя Всевышним на земле, что он тоже почувствовал себя богом, может быть, не настоящим богом, но, скажем, одним из богов, который что бы ни делал, становится праведным. И он меня предал. И сообщил он мне об этом только тогда, когда был абсолютно уверен, что обратной дороги нет, но он не сказал мне это в открытую, с глазу на глаз, или хотя бы на заседании Правления, нет. Он просто лишил меня самлета.
Сейчас я даже не сомневаюсь, что это слияние произойдет, и меня, за то, что я с самого начала был против, выгонят вон, а для всех вас начинается период паранойи, прямо как в трагедиях у Шекспира. Кругом головы полетят только так, другие сами по себе обломаются, и у всех появится возможность совершить предательство, а тот, кто не предаст, будет предан. Разлучив Терри со мной, Боэссон довольно легко сможет от него отделаться, а когда он останется один, Штайнеру еще проще будет его слопать, он всегда так делал со всеми, кто отваживался плавать рядом с ним. Вот так, американцы высадятся в Европу благодаря французу, который хотел высадиться в Америке, и аутсайдеру, продавшему свою душу. Помяни мое слово, все случится именно так. Потребуются месяцы, а может быть, даже годы: все зависит от многих факторов, предсказать которые невозможно, но это случится обязательно. Это неизбежно, как и то, что горячий кофе в чашечке, оставленной на столе на кухне, остынет; ты не знаешь, сколько времени пройдет, но точно знаешь, что наступит момент, когда температура кофе понизится до температуры чашки, потом стола и кухни…
А что до меня, то больше никаких дел, потому что, по правде говоря, что бы я ни делал, я тем самым только облегчил бы им задачу. Я остановлюсь и подожду, пока что я буду по-прежнему появляться на небосводе, как далекая-далекая звезда, что уже потухла, но излученный ею свет все еще в пути. Впредь моим стилем работы станет не работать, не общаться станет моим стилем общаться, и ты поступай так же, Пьетро. Оставайся здесь. Оставайся здесь как можно дольше.
8
Я так и сделал. Я остался здесь. В конце концов, Жан-Клод все еще мой начальник, даже если его и лишили самлета, даже если скорее всего его и выгонят, он все еще мой начальник. Значит, можно взглянуть на это и так: пока его бородатая голова, слетев с плеч, кубарем не покатится по страницам экономических газет, я буду поступать так, как велит Жан-Клод. Он мне сказал: «Оставайся здесь», и я повиновался. Я остался у школы.
Вот уже десять дней, как с восьми утра и до полпятого вечера я нахожусь здесь, и я не вижу в этом ничего сверхъестественного, наоборот, все очень даже нормально. Просто у меня такое ощущение, что здесь мне лучше, чем в любом другом месте. Клаудия довольна, она немного ошарашена, но все равно довольна. Она не отвлекается на уроках, не смотрит поминутно в окно, но по возможности выглядывает на улицу помахать мне рукой. Когда после уроков она выходит из школы, мы едем домой и даже не разговариваем об этом. На эту тему я поговорил с ней один раз, и ей этого было достаточно: «Звездочка моя, — сказал я, — я решил побыть у твоей школы еще какое-то время, мне так нужно, и Жан-Клод не возражает». Склонив голову набок, она поразмыслила немного над моими словами, а потом спросила: «А если дождь пойдет?» «А когда пойдет дождь, — ответил я, — я буду сидеть в машине. У меня здесь есть все, что мне нужно для работы». Она улыбнулась. Точка. Это было шесть дней тому назад.
В самом деле, уже два дня идет дождь. Лето кончилось неожиданно, температура упала, а красота в этой точке планеты как бы сама по себе растворилась. Только не для меня. Я заложил бумагу в факс, оделся потеплее, купил себе красивый зонт и остался сидеть перед школой. Я наблюдал, как вступающая в свои права осень изменила все вокруг в худшую сторону, но мне все равно было хорошо. Я немного поработал, делал то, что еще можно было сделать в уже парализованной компании: принимал посетителей в машине или в кафе неподалеку, подписывал контракты. Повторяю, на словах такое положение вещей может показаться чем-то необычным, но на деле это не так. Это касается только меня и моей дочери. У меня появилось желание, и я каждый день его осуществляю. В жизни у меня было немного случаев, когда какое-нибудь мое желание настолько захватывало меня, когда я испытывал такое чувство удовлетворения, — да ладно, чего уж там, я и в этом признаюсь — и был настолько возбужден оттого, что оно осуществлялось: каждое утро ты выходишь из дома уже взбудораженный любопытством (хорошо бы, чтобы вот такое любопытство появлялось всегда, но в действительности оно не возникает никогда), ты хочешь знать, какие же вариации будут на тему, которую в это утро ты решил задать своему дню. Уже само по себе это очень приятное ощущение, и даже одного этого было бы достаточно, чтобы оставаться здесь. А если я сравниваю свои ощущения с теми, которые я в связи с небезызвестными обстоятельствами, по-видимому, мог бы испытывать в офисе, я чувствую, что со мной произошло какое-то чудо. Я должен был страдать: неожиданно огромный палец уперся мне в грудь, и громовой голос произнес: «Ты, Пьетро Паладини, страдай!» А я вот и не страдаю, и более того, я ухитряюсь все время быть рядом со своей дочерью, потому что так хочу, и меня вовсе не интересует, какой еще там бардак ежедневно парит мозги моим коллегам; у меня хватает сил вспоминать и составлять свои списки, наблюдать за прохожими, возвращаться домой и смотреть телевизор, спать и есть, и все, как раньше, и если это не чудо, то что-то очень на него похожее. Тем не менее, у меня нет угрызений совести. Моя жена умерла, а я не горюю. Не знаю, сколько продлится такая ситуация, но пока что это так: я не страдаю, и виноватым себя из-за этого не чувствую.
Как на это реагируют люди, для меня не имеет особого значения, хотя именно это самое удивительное во всей истории. Обо мне уже знают все, еще и потому, что я это не скрываю, да и как такое скроешь, разве можно скрыть тот факт, что весь день ты просиживаешь перед школой? Здесь об этом знают все: и учителя, и вахтеры, и родители, и бармены, и продавцы в газетных киосках, и полицейские — тот, что дежурит утром, даже место на стоянке для моей машины оставляет; реакция этих людей — смесь уважения и сострадания, но поскольку мы близко не знакомы, никто из них не берет на себя смелость как-то комментировать мое поведение, они даже не заговаривают об этом. Я нахожусь здесь с восьми утра до половины пятого, и для них это нормально. Может быть, сказал я себе, они считают меня важной особой: неожиданно я сделал открытие, что быть директором одной из компаний pay TV[20], абонентами которой они являются, очень даже престижно. И если после смерти жены ты повел себя как-то странно, но явно безобидно для окружающих, — каждый день во дворе школы дочери ждешь, когда она выйдет после уроков, — тебя спасает твой престиж: в глазах этих людей он имеет немалое значение. Естественно, это неправильно. Было время, когда и я, как все, боролся против такого положения вещей, но до сих пор все осталось по-прежнему. Если себя так ведет человек, относительно богатый и влиятельный, как, например, я, странности его поведения оправдывают и относятся к ним с уважением, если же на это отважится, ну скажем, разнорабочий, его сразу же заподозрят в чем-то нехорошем. Может быть, я и ошибаюсь, хорошо бы, чтобы это было так, это значило бы, что мы не зря боролись, но, по-моему, все осталось по-прежнему. Я это вижу и чувствую по себе: простой человек ведет себя так, словно я оказал ему честь своим здесь присутствием. Посторонние — не проблема.
