А у соседнего окна поднялся новый шум. Старуха, которая только что приседала и тряслась — выла нечленораздельно, гул разбегался по залу, по высоким его потолкам, когда-то украшенным лепниной.
— Следующий! — выкрикнула наша тетка, подняв пустые глаза. — Подходите!
Мужчина впереди меня шагнул, толкнулся к окошку, хотел шепнуть, наверное, но получилось, что рявкнул:
— Ты мне только одно скажи: кто тебя такую?.. — дальше было непечатно. Матерное слово он произнес с расстановкой, задержавшись на первой буравящей гласной.
Поглядел и удалился со своей неотправленной посылкой. А она — за окошечком — завизжала.
Она была чудо, как хороша. Персиковые щеки — округлые, покрытые белесым пушком. Ярко-синие, распахнутые в наиве глаза. Русые волосы и высокий лоб с одной едва приметной поперечной морщинкой. Нежелание нравиться, а к нему настоящая увлеченность — искренняя, как неразведанный источник в глухом лесу, который извергает эфемерную чистоту не для того, чтобы кому-то угодить, а потому, что иначе не умеет.
Чудо.
— Мы любим. Сильно. Свежо. По-настоящему, — врывалась та, что называлась Ренатой, вычурно изломанная, с густо опушенными глазами, заломленными руками и привычкой держать нос высоко, а говорить в полупрофиль, деловито постукивая носком обуви. — Мы шли. Мимо. Просто в магазин. Или не помню куда. На почту. Посылка пришла из-за границы. И вдруг земля ушла у нас из-под ног. Было что-то такое, что невозможно повторить. Понимаете, нас закружила буря подлинных чувств. По настоящему, как будто совершенно не бывает в жизни.
Рената говорила, как испорченный кран, который то выдавливает из себя по капле, то прорывается потоком, шипя и шпаря. Приятель Сашка смотрел на Ренату, как завороженный, но это меня не слишком удивляло. Я был слишком занят, чтобы отвлекаться на его удивление.
— Рената, — шепнула Верка и, подтверждая, что это не шутки, утвердительно кивнула головой.
Сильно кивнула.
«Рената», — подумал я, ответно кивая и делая вид, что верю.
Верю Верке.
Мы стояли в толкотне, где из конца в конец и обратно ходили посторонние люди, они бились то с одной, то с другой стороны, и я даже представил себя камнем, случайно попавшим в сети вместе с рыбным косяком. К тому же воздух был синевато-свинцовым, тяжким, как глубоководное марево, каким его показывают по телевизору, и за вычетом гуденья проезжающих машин, все было именно так, чтобы считать себя камнем, а ее — чудом.
— Мы буквально по-настоящему купались в эмоциях. Испытывали. Это просто невероятно, понимаете? — говорила Рената.
И Сашка кивал. И Верка. Кивал и я, не желая, чтобы мое разглядывание было замечено, и уж начиная немного бояться, что меня неверно поймут.
Говорят, красавицы любят дружить с дурами — потому, мол, что от дурости красота становится ярче. Ее делается будто даже больше. Заключенная в дурость, как в парник, красота в ней быстрей вызревает. Она вынуждена полниться одной собой, растворяться в себе и, конечно, необычайно набирает в способности слепить глаза даже в стылый городской полдень на шумной улице, в сизом от выхлопных газов воздухе. В дурном окружении.
Чудо. Во всяком случае, мне очень хотелось так считать.
— Даже неловко от своих переживаний, — говорила Рената. — Щекотно как-то, вот будто мы в ванне, а вокруг нас волны из шампуня.
Верка смотрела на нее во все глаза и было заметно, что она отзывается на каждое ее слово.
— Мы их переживаем, как первобытный человек со своим оружием, который собирал для свой подруги хищных животных. Или там, где темная пещера, у горячего костра и грязные черные женщины шьют шкуры для тепла, — Рената разбрызгивала в воздухе слова, а сама поглядывала на носы своих двухцветных туфель, наверняка дорогих, но слишком ярких, чтобы считаться подобранными со вкусом. Носы ее бежевых туфель будто побывали в горячем шоколаде. Казалось, что они улыбались.
Хохотали до колик, время от времени выбивая нервную дробь.
— Мы будто стоим в особом месте. Не на земле даже, и не на небе, — Рената взбивала воздух, показывая полупрофиль то мне, то Сашке.
Производя впечатление.
Рената не обращала на Верку ни малейшего внимания, словно та и не существовала вовсе или, в лучшем случае, была просто камнем, который бьется рядом, в общей сети, как чужеродный объект. Он тяготит ее, пока Рената говорит о любви.
Красавица и дура.
Сашка понятливо кивал, а она наклоняла голову, открывая длинную шейку, а крупноватый ворот ее свитера съезжал набок, открывая тайную ложбинку, к которой хотелось приложить губы. Она была нежной, хоть о том и не подозревала, прячась, порой, за подергивание остренькими плечиками, за шажки назад, которые она производила, по ее убеждению, совсем незаметно, что не могло укрыться от чужих глаз. Она была нарочита в своей ненарочитости. И за это ее тоже хотелось расцеловать.
Именно так.
Чудо.
— Нам пора. Мы идем кушать полезный суп, — наконец сказала Рената, а я подумал, что «мы» — это одна Рената со всеми ее глазами, руками, полупрофилем, со всей кучей деталей, которые не говорили, а кричали. Но Верка не замечала. Она трепыхалась рядом, хотела жить жизнью Ренаты и, возможно, именно поэтому сумела заслужить куда меньше ее внимания, чем мы.
И я, и Сашка были знакомы с Ренатой только несколько минут, но нам зачем-то пришлось узнать о ее любви, о незнакомом человеке, который возил ее на машине за город, на ипподром, а там она каталась на племенной кобыле, а еще держала в руках собаку, похожую на крысу-мутанта. Мы слушали. А Верка ловила слова с губ Ренаты, как собаки хватают крошки с хозяйской руки. Торопливо глотая, а еще спеша лизнуть руку.
Благодаря.
— Она хотя бы сама верит в то, что говорит? — сказал я, а сам все смотрел в спину Верке, семенившей вслед за дурой-подругой.
Я неохотно расставался с чудом. Проявившись так внезапно, оно, кажется, было способно поставить все с ног на голову, или наоборот, но о силе своей, вроде бы и не подозревало.
Верка. Чудесная красавица и дура, кажется, тоже.
Дурочка.
Если бы я был женщиной, то я постарался бы быть красивой женщиной.
Женщинам проще быть красивыми — к их услугам краски всех сортов, одежда любых фасонов и отсутствие всяких табу. Ходи хоть полуголой — никто не осудит.
Если ты красива.
Если бы я был красивой женщиной, то я предпочел бы быть миниатюрной красивой женщиной с копной белокурых кудрей, с ямочками на личике-сердечком, с губками бантиком и робким взглядом исподлобья. Конечно, обязательна фигура «песочные часы»: тонкая талия и округлый зад очень важны в той красивой женщине, которой мне хотелось бы быть. Грудь лучше средних размеров. Лучше даже маленькая. Носить удобней.
Вообще, мне трудно представить себе, как женщины носят большие груди. Это, наверное, тяжело. Но у них, в отличие от меня, нет выбора. Носят то, что наросло. А еще у женщин бывают критические дни, а еще биологические часы, которые тоже чего-то там настойчиво тикают — нет, я не стану об этом думать, потому что эдак могу и не рассказать до конца.
Женщина-крошка с детским взглядом — самый беспроигрышный вариант красавицы, у ног которой весь мир. Даже самый бессердечный злодей захочет помочь такой особе. Принять участие в ее судьбе.
А это важно — уметь собой заинтересовать.
Конечно, придумывая себе женщину-индпошив, глупо помещать ее за университетскую кафедру или на трибуну. Но оно, на мой взгляд, и пустое. Мир лежит у ног тех красавиц, которые лежат с теми, кто на трибуне.
Или с теми, кто толчется рядом. Жаль только, что они — те, трибунные — обычно некрасивы, чтобы там ни говорили про сексапил власти и харизму успеха. Стареющее тело купюрами не залепить. Но я отвлекся.
Если бы я был женщиной…
Если бы я ею был, то, конечно, постарался бы быть умной красивой женщиной. По молодости я бы много сюсюкал и пришепетывал, с возрастом и утяжелением часов моего роскошного тела, я бы на людях помалкивал, предпочитая ворковать по ночам или вечерами. «Ах, ничего не понимаю», — всплескивал бы я хорошенькими ручками и глядел бы на мужчину. Конечно, исподлобья, немного по-детски. Для пущей красы можно было бы еще сложить губки в вишенку — и все проблемы решались бы сами собой.
Безусловно, такой женщине, которой я хотел бы быть, нужен подобающий мужчина.
Это мужчина, которым я не хотел бы быть ни за что. Он бурунил бы пространство и время, взбирался к блистающим высотам и волок на себе свою крошку с вишенками, сердечками и ямочками. Переизбыток тестостерона может далеко завести, если направлять его в нужное русло.
Не исключено, конечно, что женщина, которой я хотел бы быть, должна быть способна на подвиг — например, на обретение мужчины с еще более высоким уровнем тестостерона и, соответственно, более высокими жизненными притязаниями.
