Скакали мы бесконечно долго – или так казалось. По правде говоря, хватило и пяти минут, чтобы выбраться от здания фирмы на дорогу, идущую вверх по склону холма, и устремиться на запад, в Молдавию.
С высоты холма, на котором она была расположена, Молдавия взирала вниз, на пристанище коммерции, величественно, как и подобает лорду – нет, истинному феодалу. Года за два до моего прибытия в Ричмонд Джон Аллан – благодаря унаследованному от покойного дядюшки состоянию, которое превышало, по слухам, пятьсот тысяч долларов, – ставший одним из богатейших собственников штата Виргиния, купил Молдавию за пятнадцать тысяч и водворил там свою супругу Фрэнсис Валентайн, ее сестру Нэнси и своего подопечного, Эдгара.
Сады Молдавии простирались вниз по восточному склону холма в сторону самого города, а по южному – к реке. На востоке росли овощи, а на юге – смоковницы, кусты малины и деревья, опутанные виноградной лозой. Наружный вид дома не слишком располагал к себе – по крайней мере, на мой взгляд; выделялись разве что две галереи, на нижнем и верхнем этаже, обращенные на восток.
Эдгар передал нашего коня конюху, по которому прошелся вожжами, и, когда мы вступили в дом, громко начал звать хозяйку.
Через парадную дверь, помнится, мы попали в просторный холл, справа от которого находились утренняя гостиная и чайная комната, налево – столовая причудливой формы с изысканной обстановкой. На втором этаже, над столовой, гостиная, достаточно обширная для устройства танцев, повторяла ее геометрию. Прочие комнаты наверху были отведены в исключительное распоряжение Джона Аллана. Сестрам Валентайн принадлежали свои анфилады комнат, увиденные мной через распахнутые двери, – их я получила возможность изучить.
Эдгар велел пожилой чернокожей женщине проводить меня наверх в его комнату, сам продолжая окликать свою приемную мать.
Фрэнсис Валентайн Аллан, рожденная в одной из первейших и утонченнейших семей Ричмонда, обладала мягким характером и, вероятно, не подходила Джону Аллану ни по одной супружеской статье. Вероятно также, что она прониклась к нему антипатией. В итоге Эдгар – обласканный, нет, с раннего детства обожаемый Фрэнсис и ее сестрой – сделался для Джона Аллана предметом ненависти, до предела заполнившей все его чувства и мысли. В самом деле Эдгар не знал никакого удержу, стараясь выместить все обиды – реальные или воображаемые, которые ему так долго приходилось терпеть от Джона Аллана.
Эдгара возмущало также открытое волокитство Аллана, позорившее Фрэнсис. Подозреваю, что и Эдгару пришлось терпеть подобное унижение; я сама слышала его едкие отзывы о некоем Генри Колльере, незаконном сыне Аллана, который мрачной тенью преследовал Эдгара все детские годы и сделался его неотступным злым духом. Супружеская неверность Аллана сделалась еще очевидней после того, как он вмешался в сердечные дела Эдгара: Аллан, в сговоре с отцом возлюбленной Эдгара – Эльмиры Ройстер, – тайно задумал положить конец их неофициальной помолвке, которую оба родителя считали неуместной (так думала и Розали, поведавшая мне эту историю). Письма перехватывались, распространялись всякие небылицы, и, когда Эдгар вернулся домой из университета – пристыженный, если не униженный, – оказалось, что Эльмира Ройстер официально помолвлена с другим.
Под пятой Джона Аллана (и вдобавок под его крышей) у Эдгара не оставалось другого выбора, как только согласиться на занятия коммерцией. Дни проходили в корпении над омерзительными гроссбухами. Эдгар погряз в ненавистной работе, писать и читать удавалось лишь урывками. Возможно, его первые пробы пера уже опубликованы, я не знаю. Если так, то им еще предстоит помочь снискать автору признание или навлечь на него хулу. И вот Эдгар, зажатый в тиски между нищетой (собственной) и богатством (Аллана), с разбитым сердцем, все более погружаясь в уныние и все чаще впадая в неистовство, твердо вознамерился осуществить побег.
В тот день, когда я оказалась в Молдавии, Джона Аллана там не было, отсутствовала и Розали. Она, конечно же, находилась в Дункан-Лодж – доме Макензи.
Встретившая нас Фрэнсис Аллан выглядела, на мой взгляд, простовато, без малейших претензий. Единственное излишество, какое она себе позволяла, – это духи, настойчиво предпочитая вытяжку из особой разновидности ириса, произраставшего в далекой Далматии. Фиалковый корень – так обычно его называют. Аромат духов, когда Фрэнсис оказывалась рядом, овладевал всеми вашими чувствами. Манеры Фрэнсис также выдавали давнее знакомство с деньгами – в отличие от ее мужа, прибывшего из Шотландии без гроша; теперь он попеременно то скупился на сладости для домочадцев, то оделял их такими лакомствами, как, например, мороженое: наполненное им блюдо из веджвудского фарфора мне принесли в комнату Эдгара.
Сидя за письменным столом Эдгара и впервые упиваясь вкусом мороженого (приправленного, помнится, имбирем), я то и дело поглядывала на раскиданные вокруг исписанные листы. Здесь же были два или три тома Байрона. Джона Аллана, как истинно делового человека, наверняка отталкивала столь беспутная персона, как лорд Байрон; его поэзия и подвиги среди греческих революционеров служили постоянной темой для «Инкуайрера», в особенности после кончины поэта за два года до того. У Байрона немало достоинств, bien sûr[31], однако Эдгар, без сомнения, тем пламенней преклонялся перед английским бардом, чем большее презрение к нему питал его приемный отец.
Проглядывая строки «Дон Жуана» (или это был «Сарданапал»? – впрочем, не важно), я услышала умоляющий голос Эдгара. Я вышла – нет, осторожно прокралась – на лестничную площадку, чтобы лучше разобрать доносившиеся снизу его слова, столь же приторно-сладкие, как и духи миссис Аллан.
Не успела я вникнуть в суть происходившего вдалеке от меня разговора, как Эдгар разразился потоком неумеренных благодарностей, до неба превознося всевозможные достоинства своей приемной матери.
– О да, это и в самом деле изысканная вещь. – говорила Фрэнсис Валентайн. – Говоришь, от «европейской графини»?.. Mais c'est très cher[32], милый Эдгар. Ты можешь поручиться, что она действительно так дорого стоит?
Эдгар ответил утвердительно.
Тут мне стало ясно все.
Не прошло и пяти минут, как Эдгар ринулся вверх по лестнице, заставив меня неуклюже метнуться обратно в комнату. Там, усевшись на стол, он принялся выкладывать банкноту за банкнотой. Судя по оттопырившемуся поясу, он уже припрятал туда свое комиссионное вознаграждение, но я не проронила ни слова и невозмутимо смирилась с потерей браслета в обмен на наличность Джона Аллана. Сумма – даже я это понимала – была немаленькая. Достаточно приличная для того, чтобы вывести Джона Аллана из себя и тем самым удвоить, если не утроить для Эдгара цену посредничества.
Покончив с расчетами, Эдгар свел меня вниз, в гостиную, где я недолго побыла с миссис Аллан, на которой уже красовался легендарный браслет. Гостиная была изящно обставлена мебелью в стиле ампир. На секретере стояла шкатулка из редких пород дерева с металлической инкрустацией, в которой, без сомнения, содержалась сумма (ныне потраченная), отпущенная на расходы по хозяйству. На стене висела дурно исполненная гравюра с шотландским пейзажем. В противоположных углах, словно готовые сойтись в поединке, помещались два бюста работы Кановы – Данте и Мария Магдалина. Мое безобидное замечание насчет последней вызвало со стороны Эдгара гневную тираду:
– Чепуха! У нас нет ни малейших оснований полагать, будто она являлась, как считается, грешницей; неизвестно также, на нее ли ссылается Лука в седьмой главе.
При этих словах миссис Аллан закатила глаза и пожала хрупкими плечами. От предложенного чая мы сообща отказались; Эдгару явно не сиделось на месте. Спустя минуту он вскочил, чмокнул миссис Аллан в щеку и потащил меня к двери.
Нас ожидала та же кляча, несколько взбодрившаяся на вид после того, как ее напоили и накормили сеном. Не удостоив ни единым словом ни конюха, ни меня, Эдгар прыгнул в седло и… и был таков!
Что мне оставалось делать? Только попросить конюха показать мне дорогу к капитолию. Оттуда, как хотелось надеяться, я смогу снова добраться до особняка Ван Эйна.
Кипя от ярости и проклиная Эдгара на чем свет стоит, я пустилась в путь.
Бесчисленные часы в жилище голландца оставались без завода, но, оказавшись внутри этого гиблого места, я услышала отдаленный бой башенных часов. Кажется, шесть ударов – или семь. Enfin[33], солнце вот-вот сядет. В последних его лучах я блуждала по темным коридорам и сумрачным комнатам.
Дверь в подвал была закрыта, сказать проще – заперта, однако никаких металлических приспособлений я не обнаружила. Налегла на филенку, как Розали, но она не поддалась – с равным успехом можно было толкаться в любую стену. Поскольку я пришла раньше времени (выбралась из Молдавии на удивление легко и не заблудилась), то перестала колотиться в подвал, сказав себе, что дверь откроется тогда, когда будет нужно. Впрочем, позвонила в колокольчик для слуг, следуя примеру Розали, на которую ожидала наткнуться чуть ли не за каждым углом.
