Молодой человек несколько напрягся, а его манерность сбежала в архетипы перечисленных субъектов.
— Выбирайте! — настаивал он, заслонив солнце и музыку.
И я тихо сказал, добавляя вес каждому последующему слову:
— Сколько стоит почерк и судьба Фомы Неверующего?
— О-о-о, — оживился юноша, отбросив назад локоны, — да вы эстет, такого утонченного заказа мне не делал еще никто. Садитесь, садитесь немедленно, я придам вам квинтэссенцию долговечного цинизма и научного неверия. Вы даже усомнитесь в дате своего рождения и вращении Земли вокруг Солнца. Сейчас, сейчас…
Он впился ровными почти одинаковыми пальцами в пульт, щелкая рубильниками и дергая ползунковые переключатели. Флегматичная девушка с рыжей родинкой на одном из полушарий красивой груди, выглядывающей из выреза кофты, связанной из разноцветной бумажной веревки, нехотя откладывает нескончаемое гиперболизированное яблоко. Облизывая губы, местами переходящие в россыпи веснушек, она просит меня снять пиджак и закатать рукав рубашки.
— У вас рука Паганини. Расслабьтесь. Вы, случайно, не карманный вор?
— Нет, я ухаживаю за лошадьми в цирке, — отвечаю, пуская пузыри уголками рта…
Девушка брезгливо морщится, прилаживает многочисленные датчики к запястью и регулирует планшетку.
— Лина, не раздражай клиента, — озабоченно вмешивается хозяин. — Нуте-с, готово. Поехали!
Я пишу небольшой диктант из цитат классиков гонимых и классиков новоявленных, озираясь по сторонам, как хмельной посетитель дорогого борделя.
— Скажите, а у вас есть какая-нибудь гражданская специальность? — неймется мне от запотевших датчиков, присосавшихся к руке, как механические пиявки.
— Я работаю диктором центрального телевидения, веду программу для глухонемых, — отвечает молодой человек, разглядывая что-то на жидкокристаллическом экране.
— Любопытно, как вы сочетаете такие разные занятия, тем более у вас такая развитая живая речь. И вдруг — язык для глухонемых!
— Ничего удивительного, всё закономерно. У нас почти все дикторы центрального телевидения страдают косноязычием и безграмотностью, и, чтобы не раздражать всех, пришлось выучить язык глухонемых. Ведь я гуманитарий по образованию, психолингвист. Успел даже защитить диссертацию на тему «Психопатологические основы скороговорки». Всякое было… А сейчас, не стыдно сказать, рад жизни. А что, знаете, поговоришь на пальцах, и сразу легче делается. Недавно начал ловить себя на мысли, что даже думаю теперь по-глухонемому, до того привык. Жизнь намного проще и правильнее представляется. В словах слишком много неясности, уязвимости, трагизма. А тут совсем другое дело. Ну вот, готово! С вас двенадцать пятьдесят. Теперь вы — Фома Неверующий. Да, чуть не забыл. Три часа не мыть руки, не драться и не заниматься любовью, чтобы почерк устоялся. Желаю успехов!
В ближайшей харчевне с туземным названием я вымыл руки с тщательностью хирурга, сочно ударил по лицу приземистого хама национально-интернациональной наружности, когда тот предложил мне наркотики, и с удовольствием обнял длинноногую брюнетку, посмотревшую на меня вызывающе. Это был идеально смоделированный сексуальный объект. Я впился в ее шею с животной страстью Дракулы, чувствуя сквозь каленый поцелуй учащающийся пульс красотки, обмягшей в моих объятьях.
— Ты наваждение, ты не женщина, ты стихийное бедствие, — шептал ей на ухо, жадно глотая ароматное дрожащее дыхание и облепив ее, будто паук, всем своим телом.
Все три мои выходки остались конструктивно безнаказанными.
Наша эпоха увита метастазами декаданса, будто кровососущим плющом. Мое имя — это обреченность быть победителем, ибо каждый догматик генотипически не способен быть победителем (!!!) Я человек, и никакая государственная идеология или другая громоздкая оплошность не оправдают меня перед Богом и самим собой…
Избрание доминирующего морального принципа подобно заболеванию общеобязательной детской хворью. (???) Кому что достанется: скарлатина, корь, ветрянка или какое-нибудь иное вненаучное определение. Переболеешь, обрастешь целительной коростой иммунной толстокожести и становишься взрослым.
Мне достался вирус Неверия.
С убеждениями еще хуже.
Убеждение подобно обуви: как бы ни было притягательно внешне, если оно не в пору, им невозможно пользоваться.
Если тебе плохо, никогда не изливай душу человеку, которому тоже плохо. Он не поймет тебя, ибо ни в чем так не эгоистичны люди, как в своем страдании.
Мысль чарует всем своим многообразием только тогда, когда шокирует.
Между вещью и словом, обозначающим эту вещь, всегда существует некий путь, и преодолеть его может не каждый.
Психокинетическая энергия единичного жизненного успеха всегда больше или равна сумме физических и духовных усилий, требующихся для достижения следующего успеха. Удача необходимо рождает новую, превращая всю дорогу жизни в интересный путь триумфатора.
Так хотел и так сделал Бог.
Поток моей фантазии сплошь в цветных татуировках афоризмов.
Афоризм — это мыслительная форма, наиболее близкая
Богу, ибо Господь не многословен.
У меня было такое эмоционально-вкусовое ощущение, будто я только что съел каннибала, и с этим-то привкусам циклически съедаемого и перевариваемого человечьего мяса я застрял взглядом в лице высокомерного человека, обратившегося ко мне, нещадно грассируя и поправляя огромные запонки:
— Не желаете ли приобрести антикварный лозунг, милейший?
Смотрю на его грязные каштановые волосы, редкие усики, непременный чернозем под ногтями, ярко-красный галстук, значок с профилем какого-то Сенеки в якобинском колпаке и спрашиваю:
— Сколько стоит здравица Богу Ра?
— Купите лучше всю агитацию к посевной кампании в Ногайской орде, недорого отдам, — отвечает человек, позабыв манеры обхождения с буквой «р».
— Нет, тогда уж лучше что-нибудь времен Перикла. Мне для детской комнаты нужно.
— Тяжелый вы человек. Ладно, пойдемте, что-нибудь поищем для вашей детской комнаты, — обратился человек уже более дружелюбно.
У него дряблая прозрачная кожа, натянутая на кости, будто на пяльцы, хотя худым его не назовешь. Я уставился на его шею, выискивая между венами какой-нибудь заветный лозунг, от чего он почти с ужасом оглянулся, изучая мое внимание, потрогал шею и, не найдя на ней ничего примечательного, услужливо пропустил меня вперед. Сотни разноцветных полотен, испещренных буквами, бежали вкривь и вкось, образуя подобие замкнутого объема, в коем и протекала наша дальнейшая беседа.
— Что это у вас?
— Это э-э-э… нечто наподобие каталога, классификация лозунгов по историческим эпохам и странам света.
Я смотрю на забавное название на гигантском кляссере в сафьяновом переплете с золоченым конгревом.
Книга царств
Человек с дряблой кожей принимается листать каталог, и под его пальцами с калейдоскопической быстротой мечутся уменьшенные копии плакатов, таблиц, лозунгов, листовок. Во всей этой круговерти размашистых цифр и режущих глаза букв, неуемной чехарде восхвалений и карикатур я успеваю схватить лишь частицу одного хлесткого призыва: «Товарищи рабы!..»
Инстинктивно дергаюсь к кляссеру, чтобы прекратить этот бесноватый коллаж букв и цветов и пристально разглядеть один из фрагментов, но белая рука, увитая фиолетовыми венами, отстраняет меня, а немного гнусавый голос, вновь набирающий надменность, будто ладонь паруса остатки ветра, поучительно разъясняет:
— Это не то, что вам нужно, это надпись над входном одного из шумерских концлагерей.
Перебивая химически активный голос и бряцание огромных запонок, взорвались граммофонные всплески марша с неимоверным треском затертой пластинки, мучительно рожающей его. Заношенный марш и едкая пыль лозунгов, состарившихся в злопыхательстве, вызвали во мне оскомину и понизили умственный тонус. Огромный раздел кляссера был заполнен воинствующей пропагандой двух некогда враждовавших стран. Плакаты одной стороны изобиловали красным цветом, плакаты другой — чёрным. Все в них было различно: символика и манера. Только лишь воинственный оскал солдат был на удивление единообразен, словно поверхностную идеологическую мишуру малевали разные умельцы, а бесчувственное лицо главного воина-героя для обеих воюющих сторон изобразил один и тот же художник.
— Обратите внимание, здесь широко представлена матримониальная тематика. Вот обширный раздел материанства. Здесь — агитация к безбрачию, а это — аргументы христианства, тут — язычество. Так, здесь у нас проповедь аскетизма, тут весь гедонизм. А вот — прославление физкультуры. Это — агитация в пользу науки, а вот это — борьба с сиротством. Тут — космополитизму это — национализм, здесь — почвенничество, в том числе и наше, средиземноморское. А здесь уже разное, — говорил мне человек, занятый любимым делом, легко пробегая по каталогу вертлявыми пальцами.
