– Сопри машину, Кранц. Пора поесть китайского супа.
Бривман все выложил за три минуты, а потом они ехали молча. Он склонил голову к оконному стеклу, надеясь, что оно холодное, но холодным оно не было.
– Я знаю, почему ты подавлен. Потому что рассказал мне.
– Да. Я дважды все осквернил.
Хуже того. Он хотел бы любить ее, должно быть, так чудесно ее любить, и говорить ей об этом, не один раз или пять, но снова и снова, ибо он знал, что еще долго будет оказываться с ней в комнатах.
И что насчет комнат, разве не все они одинаковы, разве не знал он, как это будет, разве не все пройденные ими комнаты были совершенно одни и те же, когда в них вытягивается женщина, даже лес – стеклянная комната, разве не было это, как с Лайзой, под кроватью, и когда они играли в Солдата и Шлюху, разве не похоже, даже к шороху врагов прислушиваешься так же.
Он рассказал эту историю снова, шесть лет спустя, Шелл, но в этот раз ничего не осквернил. Однажды, ненадолго уехав от Шелл, он написал ей:
«Я думаю, если бы колесница Илии-пророка, Аполлона, или любая другая мифическая небесная ладья остановилась у моего крыльца, я бы точно знал, куда сесть, и во время полета с восхитительной осведомленностью припоминал бы все облака и тайны, проносящиеся мимо».
9
Тамара и Бривман сняли комнату в восточном районе города. Дома сказали, что едут к друзьям за город.
– Я к одиночеству привыкла, – сказала его мать.
В последнее утро они высунулись из маленького высокого окна, прижавшись друг к другу плечами, глядя вниз на улицу.
По меблирашкам пронесся звон будильников. Мусорные корзины стояли в карауле на грязном тротуаре. Между ними курсировали кошки.
– Ты не поверишь, Тамара, но когда-то я мог заставить такую кошку застыть на тротуаре.
– Это очень полезно – застывшая кошка.
– Сегодня я не могу так вот просто заставить что-то произойти, увы. Это со мной что-то происходит. Я ночью даже загипнотизировать тебя не смог.
– Ты неудачник, Ларри, но я по-прежнему без ума от твоих яиц. Умм.
– У меня от поцелуев губы болят.
– У меня тоже.
Они нежно поцеловались, а потом она рукой коснулась его губ. Она часто бывала очень нежна, что его всегда удивляло, поскольку он этого не требовал.
Последние пять дней они едва вылезали из постели. Даже с открытым окном воздух в комнате пахнул постелью. Утренние здания наполнили его ностальгией, он не мог понять, почему, пока не осознал, что они точно такого же цвета, как старые теннисные тапочки.
Она плечом потерлась об его подбородок – почувствовать щетину. Он взглянул ей в лицо. Она закрыла глаза, чтобы утренний ветерок погладил ее по векам.
– Холодно?
– Если останешься – нет.
– Есть хочешь?
– Я не могу больше смотреть на анчоусы, а у нас больше ничего нет.
– Не надо было покупать такую дорогую еду. Она не вполне подходит к комнате, не находишь?
– Да и мы тоже, – сказала она. – Все в доме, похоже, встают на работу.
– А тут мы: беженцы из Вестмаунта. Ты предала свое новообретенное социалистическое наследие.
– Говори что хочешь, только дай тебя понюхать.
Сигареты помялись. Он распрямил одну и дал ей прикурить. Она выдула в утро целый рот дыма.
– Курить голышом – так… так роскошно.
От этого слова она вздрогнула. Он поцеловал ей загривок, и они продолжили свою ленивую вахту в окне.
– Холодно?
– Я бы осталась тут на год, – сказала она.
– Это называется брак.
– Только не надо пугаться и шипы выпускать.
Случилась очень важная вещь.
Они заметили старика в плаще не по размеру – он стоял в дверном проеме через дорогу, прижавшись к двери, будто прятался.
Они решили за ним понаблюдать – просто посмотреть, что это он делает.
Старик наклонился вперед, осмотрел улицу, успокоился, убедившись, что она пуста, подобрал полы плаща, словно пелерину, и ступил на тротуар.
Тамара стряхнула пепел в окно. Падал он, словно перышко, а потом распался под налетевшим ветром. Бривман наблюдал за этим маленьким жестом.
– Невыносимо, как прекрасно твое тело.
Она улыбнулась и положила голову ему на плечо.
Старик в подобранном плаще опустился на колени и заглянул под припаркованную машину. Встал, отряхнул колени и огляделся.
Ветер шевелился в ее волосах, играя выбившейся прядью. Она просунула руку между их телами и выбросила окурок. Он тоже выбросил свой. Окурки летели крошечными обреченными парашютистами.
Потом, будто окурки были сигналом, все начало происходить быстрее.
Меж двумя домами выкристаллизовалось солнце, и глупая путаница труб сильно потемнела.
В свою машину вполз и уехал какой-то гражданин.
В нескольких метрах от старика появилась кошка, прошла прямо перед ним, гордая, голодная и мускулистая. Путаясь в полах плаща старик прыгнул за нею следом. Кошка легко изменила направление и мягко сбежала по каменной лестнице к подвальной двери. Старик закашлялся и последовал за ней, ссутулившись, разочарованный, а потом вскарабкался обратно на улицу, но без кошки.
Сначала они наблюдали лениво, как глядят на воду, но теперь смотрели пристально.
– У тебя мурашки, Тамара.
Она подобрала трепещущую прядь. Он внимательно смотрел, как движутся ее пальцы. Он помнил их на разных частях своего тела.
Он подумал, что согласился бы на всю оставшуюся жизнь быть приговоренным к переживанию этого мгновения снова и снова. Тамара, голая и юная, ее пальцы ловят прядь волос. Солнце запуталось в телевизионных антеннах и трубах. Утренний ветерок гонит с гор туман. Таинственный старик, чью тайну ему вовсе не хотелось знать. К чему искать лучших образов?
Он не мог заставить что-то произойти.
На улице старик лежал на животе под бампером машины, вцепившись в кошку, которую удалось загнать в угол между тротуаром и колесом. Он возбужденно лягался, пытаясь вытащить животное за задние ноги, весь исцарапанный и искусанный. Наконец, ему это удалось. Он извлек кошку из темноты и поднял над головой.
Кошка извивалась и сотрясалась в конвульсиях, будто флажок под сильным ветром.
– О господи, – сказала Тамара. – Что он с ней делает?
Они забыли друг от друге и перегнулись через подоконник.
От борьбы с большой кошкой старик шатался, вжав голову в плечи, чтобы уберечься от когтей. Поднялся на ноги. Замахнувшись кошкой, будто топором, широко раздвинув ноги, он сильно ударил ее об тротуар. Из своего окна они услышали, как треснула голова. Кошка билась выброшенной на берег рыбой.
Тамара отвернулась.
– Что он сейчас делает? – Ей хотелось услышать.
– Кладет ее в пакет.
Старик, опустившись на колени возле подергивающейся кошки, добыл из огромного плаща бумажный пакет. Попытался засунуть в него кошку.
– Меня тошнит, – сказала Тамара. Она прятала лицо у него на груди. – Ты не мог бы что-нибудь сделать?
До Бривмана не дошло, что он может вмешаться.
– Эй, ты!
Старик внезапно взглянул вверх.
– Oui! Tou![50]
Старик ненадолго замер. Перевел взгляд на кошку. Его руки дрожали в нерешительности. Потом кинулся вниз по улице, кашляя и с пустыми руками.
Тамара булькнула.
– Меня сейчас стошнит.
Она рванулась к раковине, и ее вырвало.
Бривман довел ее до постели.
– Анчоусы, – сказала она.
– Ты дрожишь. Я закрою окно.
– Просто ляг рядом.
Тело ее было вялым, будто сломлено разгромом. Он испугался.
– Может, зря мы его спугнули, – сказал он.
– Что ты хочешь сказать?
– Может, он голодает.
– Он собирался ее съесть?
– Ну, свои нежные вкусы мы защитили.
Она крепко его обняла. Не то объятие, которого он хотел. В нем не было ничего от плоти, только боль.
– Мы мало спали. Попытайся уснуть.
– Ты тоже будешь?
– Да. Мы оба устали.
Утренний мир ушел от них, за закрытым окном слышался зазубренный шум машин, далеких, как история. Они – два человека в комнате, и смотреть не на что.
Он пригладил ей волосы и закрыл ей глаза. Вспомнил миниатюрную работу ветра, играющего ее локонами. Неделя – это долго.
Ее губы тряслись.
– Лоренс?
Я знаю, что ты скажешь, и знаю, что я скажу, и знаю, что ты скажешь…
– Только не сердись.
– Не буду.
– Я люблю тебя, – просто сказала она.
Я подожду здесь.
– Ты не должен ничего говорить, – сказала она.
– Спасибо, – ответил он.
– Поцелуй меня?
Он легко поцеловал ее в губы.
– Ты сердишься на меня?
– О чем ты? – соврал он.
– За то, что я сказала. Я знаю, что тебе от этого как-то больно.
– Нет, Тамара, от этого я чувствую, что ближе к тебе.
– Я так рада, что сказала.
Она устроилась поудобнее и придвинулась ближе к нему – не ради чувственности, а ради тепла и защиты. Он крепко обнимал ее, не как любовницу, но как осиротевшее дитя. В комнате было жарко. У него ладони в поту.
Теперь она спала. Он убедился, что она спит. Осторожно высвободился из ее объятий. Если бы во сне она не была так прекрасна. Как можно бежать от этого тела?
