— Как же это вас угораздило, Нина Васильевна?
С соседкой бабушка была в дружеских отношениях: как раз заканчивала переделывать ей платье. Та обещала заплатить за работу. Заниматься коммунистическим сексом — все равно что выпить стакан воды? Принципиальная противница брачных отношений, Коллонтай считала, что семья воспитывает и утверждает эгоизм, который затрудняет строительство коммунизма. Однако она вышла замуж за Дыбенко.
КОЛЛОНТАЙ. Я была старше Павла на 17 лет, но это меня не смущало. Мы молоды, пока нас любят. Но меня стало тяготить быть женой комдива, а его — мужем полпреда. Да и любовь прошла.
Коллонтай была не только большевиком, но и сексуальной революционеркой — легендой Серебряного века, любительницей шоколадных конфет, бисексуальной защитницей свободной любви «трудовых пчел». Ленина трясло от теории Коллонтай. Мой отец тоже не стал ее явным прозелитом. В Кровавое воскресенье 1905 года Коллонтай шла к Зимнему дворцу, раздались выстрелы, она побежала — через много лет мой отец нашел ее уже парализованной в кресле-каталке. Коллонтай давно не выпивала свой «стакан» и сублимировалась в большого политика. Когда Иван Петрович вернулся, супруги долго советовались. Соседи почти все погибли от голода. Бабушка шила — это спасало от голода. Трупы нужно было возить на санках к Медицинскому институту Бориса Эрисмана. Шорох волос на головах мертвецов от ветра и изморози въедался в голову. Вошел Петров. Петров, помощник резидента по наблюдению за коллективом советской колонии, сказал отцу:
— Ты что, не видишь, она не наш человек, окружила себя подозрительными людьми, горничная — шведка, водитель — тоже швед.
Отец отказался сотрудничать с Петровым.
— Пожалеешь, но будет поздно, — сказал Петров. Он еще не раз нажимал на отца.
— Я доложу об этом Коллонтай, — сказал отец.
Петров обругал отца последними словами. Позже Петров работал в Австралии и сбежал с кассой посольства. Некоторые из молодых одиноких мужчин не выдерживали длительного пребывания за границей. Аркадий, приятель отца, после многочисленных просьб прислать ему замену, послал в Москву анонимный донос на себя. Там было подробно описано, как он пьянствует, как встречается по ночам в парках с проститутками (с указанием напитков, названий баров и парков, имен проституток). Его отозвали сразу. Вдруг в начале августа 1944 года приходит телеграмма: откомандировать отца в Москву. Коллонтай очень обеспокоилась. Ответила Москве отказом. Она уже привыкла к отцу. Больше того, она к нему привязалась. Мужчины не понимают, что женщина-инвалид — все равно женщина. Шведскими ночами, в перерыве дневной игры с финнами за выход из войны, они разговаривали по-французски.
— А как по-французски «связь»?
— La liaison.
— Как-как?
Мой папа — дурак. Москва шлет вторичную телеграмму. Коллонтай опять — нет. Тогда из Москвы приходит телеграмма за подписью Молотова. Тут Коллонтай развела руками:
— Ничего не понимаю, но вам придется ехать.
Чернобровый советник Илья Чернышев — в чьей просторной московской квартире поселились мои родители после того, как он много лет позже утонул советским послом в Бразилии, а у его помощника, который бросился его спасать, акула откусила голову, и хотя мать помощника не знала в Москве о несчастье, ей приснился сон: сидит сын, ловит рыбу — без головы, — советник Чернышов полушутя-полусерьезно спросил отца:
— Ты что такое совершил, раз тебя так безапелляционно отзывают?
Отец молчал. Он не знал, что сказать.
<>
— Думал ли ты, что тебя арестуют, когда приедешь в Москву?
— За что?
— Ни за что. Почему ты так долго ехал назад?
— Война, — усмехнулся отец.
Перед отцом развернулось освобождение Европы во всей своей красе. Он продолжал играть роль советского Кандида. Из Швеции он улетел в конце августа 1944 года на английском военно-транспортном самолете «Дуглас». Благополучно пролетев над Норвегией, самолет пересек Северное море, но на подлете к Шотландии — опять двадцать пять! — его обстрелял немецкий истребитель. Загорелось правое крыло. Пилот пытался, маневрируя, сбить пламя, но безуспешно. В кабину проник дым. Над головами пассажиров по всему потолку свисал резиновый резервуар с горючим. Вдоль побережья Шотландии было много военных аэродромов, и пилот пошел на посадку. Как только самолет приземлился, отец вместе с другими пассажирами выскочил из него и со всех ног бросился бежать, чтобы спрятаться за стоящий неподалеку ангар.
Я вижу, как бежит мой отец, придерживая шляпу на голове, и вдруг осознаю, что он не боится за свою жизнь: у него — охранная грамота, состоящая из почти мальчишечьего легкомыслия, азарта и равнодушия к опасности. Чемодан тоже уцелел: к горящему самолету сразу подъехали пожарные. Песком и пеной они затушили пламя, и папины шведские костюмы жили в спасенном темно-коричневом шведском чемодане с солидными серебристыми застежками бесконечной бесцельной жизнью с нафталином на квартире у бабушки вплоть до ее смерти. Кожа Анастасии Никандровны оставалась девичьей, сознание — незамутненным до самого конца, несмотря на фатальную болезнь: воспаление спинного мозга. Она сковала ее параличом по пояс и уже подобралась к легким, но бабушка выиграла свою Сталинградскую битву, отшвырнув от себя эту напасть, и в течение пятнадцати лет она (с жалобой на постоянное жжение в ногах) стала живым экспонатом чуда для будущих медиков. Странно, что у меня недостает времени гордиться своей бабушкой. Она умерла в 96 лет в реанимации Кунцевской больницы. На немой панихиде в местном ритуальном зале семья ждала решения отца. Эстетика avant tout.[5] Он вышел в соседнюю комнату, заглянул в гроб — бабушка выглядела красавицей. Он кивнул: выносите к семье. Мы стали прощаться, с четным набором цветов. На Ваганьковском кладбище мама, не видевшая ее последние десять лет, перекрестила старушку, прощая ее навсегда.
В Лондоне отца ждало новое испытание: баллистические ракеты Фау-2. Они подлетали к городу на большой высоте со сверхзвуковой скоростью и падали так, что сначала слышался звук колоссального взрыва и только за ним — сверлящий воздух свист. Немцы не докладывали англичанам о новом оружии, и поначалу никто не мог понять, что падает на голову. Все жили под угрозой непонятной и неожиданной гибели. По договоренности с американцами отец отправился на военно-воздушную базу США в Южном Уэльсе. Отсюда его должны были отправить в Касабланку, потом в Каир, оттуда в Москву. Бравые американские летчики летали навеселе. Второй фронт был открыт, несмотря на тормоз Черчилля. Все самое плохое, казалось, уже было позади. Ранним осенним утром отца посадили в тяжелый бомбардировщик, знакомый ему по перелету в Швецию. Пристроившись на металлическом кресле, отец, прикрывшись пледом, задремал: лететь до Марокко было не меньше шести часов. Он спит — вдруг чувствует: самолет садится. Отец добрался до штурмана с вопросом, что происходит.
— Получен приказ садиться во Франции.
Отец посмотрел в иллюминатор. Всюду видны следы яростных боев. Под крылом самолета лежал большой сожженный нормандский город Кан. Американское командование во Франции удивилось, увидев моего советского отца. Вместо дальнейшего полета ему предложили ехать с офицерами на джипе через всю Францию до Тулона. Владимир поехал, подпрыгивая на армейских рессорах. Что такое везение? Реализованная невозможность. Счет был открыт. Очки нарастали. Франция была прекрасна даже в своем разоблаченном коллаборационизме. Вдоль дорог стояли чуть тронутые желтизной платаны. На перекрестках торчали пальмы. В Тулоне открылось Средиземное море. Оно лежало золотое, не то что шведская селедочная Балтика. Дома — желтые, с южными ставнями, кафе — шумные. Все гуляли и веселились на улицах. Французские партизаны, обмотанные пулеметными лентами, обвешанные гранатами и автоматическим оружием, обнимали курчавых, похожих на итальянок, девушек. Курчавые девушки изгибались под поцелуями. Отец тут же пошел в кино. Показывали хронику, захваченную у немцев. В зале было душно; курили, галдели. На экран вышел Гитлер и поднял руку — экран прорешетила автоматная очередь. Зрители одобрительно загудели.
Из Тулона американцы перебросили отца в Рим. Вместо возвращения в Москву у отца начались итальянские каникулы. В Риме он не нашел советскую военную миссию, уехавшую на север Италии, и американцы увезли его в Неаполь, сдали на английскую базу. Англичане отнеслись к Владимиру с подозрением, но разрешили в ожидании попутного самолета жить в брезентовой палатке прямо на аэродроме. Беда, однако, была в том, что англичане отца не кормили, а денег у него осталось на пять коробков спичек. В невеселом расположении духа отец побрел по дороге на Везувий и заблудился. Навстречу шел молодой итальянец. Узнав, что отец — русский, он восторженно пригласил его в свою коммунистическую ячейку. Владимир деликатно отказался, но на следующий день веселая ватага загорелых коммунистов ввалилась в его палатку и стала тискать отца в своих объятьях. Они притащили с собой целый мешок съестного, красное вино, сигареты. Отец зажил припеваючи. Англичане решили избавиться от подозрительного типа. Они посадили его в самолет, летевший в Каир. Но самолет не долетел до Египта. Он сел на разбитом аэродроме в Бари. Немцы неустанно бомбили город: из Бари шла высадка союзников в Грецию. Отец снова жил в палатке, но, поскольку бомбили, он много времени проводил в канавах и щелях. Владимир стал грязным до неузнаваемости, не успевал отмываться. На заре в палатку ворвались два английских солдата, растолкали отца, схватили его темно-коричневый шведский чемодан (прекрасная, надо сказать, вещь) и велели бежать к самолету, летевшему в Каир. Отец вскочил, оделся, побежал, но увидел лишь хвост набирающего высоту самолета. С ним улетел его чемодан. Через несколько дней он нашел чемодан в Египте, где осмотрел Каир и посетил пирамиды. Старый араб повозил его на верблюде и продал старинную печатку с надписью «Все проходит». Дальше шло как по маслу. Отец улетел в Иран. В советском посольстве, расположенном в запущенном парке, он увидел зал, где за год до этого проходила конференция глав трех союзных держав. Из Тегерана в начале ноября 1944 года отец прибыл в Москву. Там уже пахло победой. Оказалось, что Молотову срочно потребовался референт с французским языком — выбор пал на отца.
