И в эти мгновения она видела перед собой не Андрея Шаманова – художника, а вождя и жреца древнего языческого племени Кедра; вождя, который души людей мог делать бессмертными и зримыми для грядущих поколений. Он, вождь племени Кедра и жрец-художник, был мысленно ее в эти минуты; был далеким и неземным, о котором она мечтала, и в то же время был близким, земным мужчиной.
Андрей Шаманов отвечал на взгляды Богданы доброй, нежной улыбкой… Он колебался, он был растерян. Богдана ослепила его своей женственностью, своей неповторимой русской красотой. Но Андрей не вспыхнул бешеным, диким огнем близости обнаженного девичьего тела: душа его, с рубцами и старыми ранами, была настороженной.
Югана, входя в избу, плохо прикрыла дверь, и от порыва ветра дверь с силой ударилась о стену. С полки упали кастрюля и большой медный таз.
Богдана, словно опомнившись, застегнула на кнопки легкую ситцевую кофточку, поправила распущенные волосы.
– Хо, огонь неба хорошо светил Шаману! – глядя на картину, сказала эвенкийка, будто не замечая смущенно опущенные глаза девушки и радостную улыбку на лице Андрея Шаманова.
Югана села на табуретку, молча достала трубку, закурила. Взгляд ее был прикован к картине.
На самодельном подсвечнике из витых корней березы, в бронзовых подстаканниках, горели семь толстых свечей из воска; свечи уже догорали и вот-вот угаснут в жирных наплывах. Это свечное «солнце» было за туго натянутой ярко-алой марлей, и на картину падал свет вишневой зари.
– Хо, теперь «Гимн Солнцу» говорит у Шамана языком неба и урмана, языком девушки, мечтающей о материнстве. На картине в глазах Богданы много тепла, на губах сок любви и жизни. Хо, грудь и живот, плечи и бедра теперь стали другими на картине, чем раньше… Сейчас на картине у Шамана тело молодой женщины поет радостью; ей не стыдно свою грудь и живот показывать утреннему солнцу и просить у него небесную огненную кровь для будущего ребенка.
– Югана, – тихо сказала Богдана чуть дрожащим от волнения голосом, – я люблю… люблю вождя племени Кедра!
Слова Богданы, обращенные к Югане, доносились до Андрея, словно далекое эхо. Перед его мысленным взором была Лена. Далекая мертвая Лена не отпускала Андрея от себя даже в эти минуты: она присутствовала молчаливой тенью, сердитой молнией, громом и ветром. Последние дни он старался не думать о ней. Но это днем, а ночью Лена приходит к нему без стука и зова, целует его, ласкает и поет песни грусти. И он, как вспугнутый олень, очнувшись ото сна, еще долго видит ее перед собой, чувствует на своих губах ее губы. Днем, после таких ночных видений, Андрей надолго становился мрачным, искал уединения.
– Шаман и Богиня с Юганой завтра поедут в Кайтёс. Богиня будет женой вождя племени Кедра, – уверенно сказала старая эвенкийка.
Андрей подошел к окну, открыл створки. В комнату ворвался влажный воздух, дунул на догорающие свечи в красивом, развесистом подсвечнике из корней священной березы. Угасли восковые огарки, будто ножом срезало их трепетное пламя.
1
Стрела плавучего крана лениво поворачивалась из стороны в сторону, кидала ковш на баржу, груженную гравием. Хруст, поскрип стали о сыпучий камень. На грузовой пристани высилась гора привозного гравия. Гудки буксирных пароходов, мычание сирен теплоходов, стук дизелей, глухие выхлопы с дымными шапками – таким гудом, шумом встречает новый хлопотливый день обский берег поселка Медвежий Мыс.
В первой половине дня Агаша сидела за прилавком, посматривала в сторону пристани. Заметив знакомого мужчину, вышедшего из переулка от пристани, крикнула:
– Молодец-удалец Иткарушка! Откуда объявился в Медвежьем Мысе?
Иткар Князев подошел к Агаше, приветливо поздоровался. Смотрели они друг другу в глаза и понимающе хитровато улыбались.
– А я ведь, Иткарушка, тебя заметила, когда ты на пристанский вокзал прошел мимо меня, не признал… Лет-то уж прошло сколь – шестнадцать, не меньше. Не доводилось все видеться на встречных дорогах. А слух был о том, что ты в больших геологах ходишь на тюменской стороне, в Сургуте аль в Нефтеюганске…
– Как жизнь-то у тебя, Агаша? – спросил Иткар и, подпрыгнув, сел на прилавок рядом с лекарственным товаром.
– Вот сон-то мне нонче предвиденье в руку положил! А видела я Югану: будто стоит она в обласе, поет свой гимн тунгусский и плывет к берегу. Утром все думала: кто-то из родни или односельчан должен повстречаться. Сон в руку – ты объявился.
– Живешь-то все одна, Агаша?
– Живу в одиночестве и небогато. Вот торгую трын-травой, а выручка – кот наплакал. Давай-ка, Иткар, пойдем ко мне, гостить буду тебя, знатного одноземельца.
Иткар спрыгнул с прилавка и начал помогать Агаше укладывать в белый холщовый мешок лекарственные травы, коренья и даже сушеную грибницу из мухоморов.
– А мухомор-то зачем? – подивился Иткар.
– О, золотце ты мое, мухомор – сила! Ходовой у меня товар. Древнее лекарство… От тунгусского шамана рецепт раздобыла я. Наркотический напиток из него делается: берется черничный сок, перебродивший с хмелем, и туда добавляется густой отвар мухомора… От зубной боли-ломоты лучшее средство; при язве желудка боль как рукой снимает завсегда. А живу-то я, верно, одна, – завязывая тесемкой мешок, говорила Агаша. – Бог приметил мою тоску, радость послал. Племянница, круглая сирота, приехала ко мне тридни назад.
– В гости?
– Ой, нет. Навсегда приехала. Кроме меня, из родни у нее нет никого. Вовсе слепенькая девочка. Мэей звать ее. Правильно звать ее Марианой, ну а я на свой лад зову – Мэей.
– Красивое имя.
– Она у меня грамотная: десять классов кончила, да ешшо музыкальную школу в Томске, – протянув горсть кедровых орехов Иткару, пояснила Агаша, давая тем самым понять, что слепенькая девочка не какая-то там мокрая тетеря, а шустрая молоденькая белочка.
– Что с глазами?
– Городские доктора ничего путем не сказывали, – ответила Агаша и, поправив сбившийся платок, спросила: – А ты, Иткарушка, каким сквозняком налетел на наш Медвежий Мыс?
– Утром на «ракете» приехал из Нефтеюганска, хотел…
– Так вон ты где геологил, поди, деньжищ больших на сберкнижку нашуровал? – перебив Иткара, с любопытством спросила Агаша.
– Хотел на пристани взять билет сегодня до Томска… – сказал Иткар, объясняя, что заставило его ехать в областной центр.
Агаша хозяйничала у себя дома, готовила обед «гостевой». Иткар сидел у окна на скамейке. В комнате скромная обстановка, еще довоенных лет: горничный стол, с пузатыми точеными ножками, кухонный столик, с внутренним ящиком-столешником для посуды, стоящий у плиты, выложенной из кирпича, как и русская печь. В уютной комнате без перегородок, занавесок свободно, даже при низком потолке. Две одинаковые койки с витыми узорчатыми наголовниками из кованого железа стояли у стен одна против другой.
– Идет моя королевушка! Эвон, зыркни на нее, полюбуйся! – кивнув головой на окно, попросила Агаша.
К дому шла девушка в легком ярко-голубом платье, через плечо перекинута черная сумка на широком ремне. В правой руке девушка держала изящный батожок от старинного зонтика с резной, изогнутой рукояткой из слоновой кости. Наконечник батожка увенчивала латунная гильза. Девушка шла легко и уверенно, а батожок незаметно и чутко опережал черные лакированные туфли, и латунный наконечник давал команду: «Осторожно» или «Дорога ровная».
Девушка вошла в избу.
– Мамусенька, у тебя сегодня гости?
Агаша радостно улыбалась, посматривала на Иткара, Мариана снова спросила:
– Мамусенька, хитришь-молчишь у меня сегодня…
Девушка чувствовала в избе еле уловимый запах незнакомого одеколона, водки, а также устоявшийся запах жареной картошки, соленых груздей.
– Бог дал нам гостя! Одноземелец из Улангая – Иткарушка Князев; твоя бабушка с его матерью подруженьки были, задушевные и сердешные…
Переодевшись, Мариана подошла к столу.
– Мэя, чуточку ты не поспела к обеду, мы попировали. Садись-ка теперичка за кухонный столик поодиночь. Водочки плесну тебе капочку в рюмку, а потом уж я пойду к соседке, пригорочку шерсти попряду на ейной прялке, – пояснила Агаша, направляя обед для девушки. Потом, вытащив зубами из горлышка бутылки пробку, налила в рюмку немного водки.
– Выпей, выпей, ангелочек мой! Ведь сегодня у нас гость дорогой из дорогих! Опрокинь на спинку рюмочку, вреда не будет, а радость нашу сиротскую удвоит – кровь по жилам разгонит рысью. Тут и водочки-то с наперсток божий, что росы на цветочке.
И Мариана выпила стопку водки, торопливо закусила. Наконец, облегченно вздохнув, сказала:
– Ой-го-го, всю грудь огнем захватило! Мамусенька, а я ведь запьянею…
2
У старого парусного цыгана Федора Романовича Решетникова есть излюбленное место – пристань районного поселка. Любит он сидеть у здания речного вокзала на завалинке, обшитой тесом, и посматривать на толчею пассажиров, слушать разговоры проезжего люда; любит встречать и провожать пароходы, прислушиваться к причальным и отправным гудкам, которые отдаются в душе цыгана зовущей музыкой. Бывает, что тот или другой старожил Медвежьего Мыса, завернув на пристань по своим надобностям и встретив парусного цыгана, поклонится, а потом спросит: «Ждешь, Романович, нынче кого или на «вахту» пришел?» Ответ у старика всегда один: «Сижу на мели и некому взять меня на буксир».
