— Да, — кивнула я и снова двинулась к решетке.
Джарвис подошла вплотную. Куда я теперь направляюсь? — поспешно спросила она. В отряд «В»? Если так, не буду ли я столь любезна, чтобы передать весточку ее подруге Эмме Уайт? Джарвис протянула руку к моему карману, где лежали блокнот и перо. Вот бы страничку из моей тетрадки, которую я «одним мигом» просуну сквозь решетку камеры Уайт. Пол странички!
— Она моя кузина, мисс, я вам клянусь, спросите любую надзирательницу.
Я отпрянула к решетке и оттолкнула назойливую руку.
— Весточку? — переспросила я в смятении.
Но ведь она прекрасно знает, что я не должна передавать записки! Что подумает обо мне мисс Хэксби, если я это сделаю? И что она подумает о ней после этакой просьбы? Джарвис чуть отстранилась, но продолжала канючить: убудет, что ль, мисс Хэксби, если Уайт прознает, что подружка Джейн о ней думает? Извиняйте, ныла она, что просила попортить вашу тетрадку; но словечко-то можно передать?.. всего лишь словечко... только и надо — шепнуть Уайт, что подружка Джейн Джарвис о ней думает и хочет, чтобы та это знала!
Я помотала головой и застучала по прутьям решетки, подзывая миссис Джелф.
— Вы знаете, что просить об этом нельзя, — сказала я. — И мне очень жаль, что вы так поступили.
После этого хитрый взгляд узницы стал угрюмым, она отвернулась и обхватила себя руками.
— Ну и черт с тобой! — бросила Джарвис вполне отчетливо, но так, чтобы не расслышала надзирательница, хрустевшая башмаками по песку.
Даже странно, что ее брань меня почти не тронула. Я лишь смигнула, и узница скисла от моего спокойного взгляда. Подошла надзирательница.
— Берись-ка за шитье, — мягко сказала она и, выпустив меня, замкнула решетку.
Джарвис потопталась на месте, затем подтащила к себе стул и взялась за работу. Она уже не выглядела кислой и угрюмой, но лишь такой, как Дауэс, — несчастной и больной.
Было слышно, что юные помощницы миссис Брэдли еще пробираются через камеры отряда «Е», я же спустилась в зону «Первого класса», которую обошла в сопровождении мисс Маннинг. Разглядывая заключенных, я поймала себя на том, что пытаюсь определить, кому же из них так хотела передать послание Джарвис. Наконец я весьма безразлично спросила:
— У вас есть заключенная по имени Эмма Уайт?
Имеется такая, ответила мисс Маннинг, угодно навестить? Я покачала головой и, замявшись, сказала, что просто одна узница из отряда миссис Джелф очень ею интересуется. Кузина, как бишь ее... Джейн Джарвис?
— Про кузину это она вам сказала? — фыркнула мисс Маннинг. — Она ей такая же родственница, как я!
Уайт и Джарвис известны всей тюрьме как «подружки» — «что там твои влюбленные»! Во всех тюрьмах, где доводилось служить мисс Маннинг, всегда найдутся зэчки, которые этак «дружат». Все из-за одиночества. Она своими глазами видела, как крутые бабы чахнут от любви, потому что втрескались в какую-нибудь девицу, а та воротит нос или уже обзавелась подругой, которой отдает предпочтение.
— Глядите, мисс, чтоб кто-нибудь не попытался сделать подружку из вас! — засмеялась мисс Маннинг. — Бывало, зэчки влюблялись в своих надзирательниц, и тогда приходилось отправлять их в другие тюрьмы. Когда их увозили, они закатывали такую истерику — чистая комедия!
Она вновь хохотнула и повела меня дальше; на душе остался осадок, ибо я уже слышала разговоры надзирательниц о «подружках» и сама употребляла это слово, и было неприятно обнаружить его именно такое, неизвестное мне значение. Еще было противно, что меня хотели вслепую использовать в роли посредника тайной страсти Джарвис...
Мисс Маннинг подвела меня к решетке и шепнула:
— Вот вам Уайт, о ком так печется Джейн Джарвис.
Я заглянула в камеру и увидела дородную желтолицую девицу, которая шила холщовый мешок, щурясь на ряд кривых стежков. Заметив нас, она встала и сделала книксен.
— Все в порядке, Уайт. О дочке что-нибудь слышно? — сказала мисс Маннинг и, повернувшись ко мне, добавила: — Ее дочурка осталась на попечении тетки. Но та дурного нраву — верно, Уайт? — и мы боимся, что девчонка тоже пойдет скверной дорожкой.
Вестей не получала, ответила Уайт. Наши взгляды встретились, но я отвернулась и, оставив мисс Маннинг у решетки, попросила другую надзирательницу сопроводить меня к выходу. Не терпелось уйти, и даже сгущавшиеся сумерки и дождь, омочивший мое лицо, меня обрадовали, ибо все, что я сегодня видела и слышала — больные, самоубийства, сумасшедшая с крысами, «подружки», смех мисс Маннинг, — показалось чудовищным. Я вспомнила, как после первого посещения тюрьмы вышла на свежий воздух и вообразила, будто мое прошлое накрепко пристегнуто и забыто. От дождя накидка моя отяжелела, темные юбки с налипшей к подолу грязью стали еще темнее.
Домой я вернулась на извозчике и долго с ним расплачивалась, надеясь, что мать это увидит. Она не увидела, поскольку в гостиной экзаменовала новую служанку. Девушка — приятельница Бойд, но постарше; она уверяет, что очень хочет занять вакансию, а с привидениями ей возиться некогда. Полагаю, Бойд, замученная матерью, ее подкупила, ибо на прежнем месте девушка получала жалованье лучше. Впрочем, она сказала, что готова поступиться шиллингом в месяц ради отдельной комнатки и собственной кровати, поскольку сейчас ей приходится квартировать с кухаркой, у которой «дурные привычки»; кроме того, ее подруга служит в доме неподалеку, и хочется быть к ней поближе.
— Не знаю, не знаю, — сказала мать. — Второй горничной не понравится, если вы вздумаете манкировать своими обязанностями. Известите подругу, что навещать вас нельзя. Я также не потерплю, чтобы в ущерб службе вы сами бегали по гостям.
И в мыслях не держала! — ахнула девушка, и мать согласилась на испытательный срок в месяц. Приступать в субботу. У новенькой лошадиное лицо, зовут ее Вайгерс. Приятное имя, а вот Бойд мне никогда особо не нравилось.
— Жаль, что она такая дурнушка, — сказала Прис, глядя в окно на уходившую служанку.
Я улыбнулась, но затем возникла ужасная мысль. Я вспомнила Мэри Энн Кук, которой домогался хозяйский сын, и подумала, что в доме бывают мистер Барклей и мистер Уоллес, порой заглядывают приятели Стивена... Нет, хорошо, что девушка не красавица.
Вероятно, матери пришла схожая мысль, ибо в ответ на реплику Прис она покачала головой и сказала, что Вайгерс будет хорошей служанкой. Дурнушки всегда отменно служат и более преданны. Разумная девушка, она будет точно знать свое место. И наконец-то кончится этот вздор насчет скрипа ступеней!
Прис посерьезнела. Конечно, в Маришесе ей предстоит управляться с кучей служанок.
— В некоторых солидных домах и сейчас заведено, чтобы слуги спали в кухне на лавках, — сказала миссис Уоллес, когда вечером они с матерью сели за карты. — С детства помню, как наш поваренок спал на ларе со столовым серебром. Кухарка была единственной из прислуги, у кого имелась подушка.
Непостижимо, удивилась она, как можно выносить, что у меня над головой шебаршит горничная. Я ответила, что готова с этим мириться ради вида на Темзу из моего окна; кроме того, опыт подсказывает, что горничные — если не запуганы до одури — обычно так устают, что сразу засыпают мертвым сном.
— Вот так и надо! — воскликнула миссис Уоллес.
Мать просила ее не обращать внимания на мои высказывания по теме прислуги.
— В этом вопросе Маргарет разбирается так же хорошо, как в уходе за коровой, — сказала она.
Затем матушка сменила курс и спросила, может ли кто объяснить ей любопытный факт: предположительно в городе обитает тридцать тысяч бедствующих белошвеек, но среди них приходится выискивать единственную, кто способен ровно прострочить полотняную накидку дешевле чем за фунт... И так далее.
Я надеялась, что появятся Стивен с Хелен, но они не приехали — видимо, их удержал дождь. Я прождала до десяти, затем поднялась к себе, и мать принесла мне лекарство. Платье я сняла и, укрывшись пледом, сидела в ночной сорочке, отчего был виден мой медальон. Естественно, мать его заметила и начала:
— Ей-богу, Маргарет! У тебя столько прелестных украшений, но ты ни разу их не надела, а все носишь это старье!
— Это же папин подарок, — ответила я, умолчав о хранившемся в медальоне локоне светлых волос, про который она не знала.
— Уж больно он неказист! — буркнула мать и спросила, почему же в память об отце я не ношу броши и кольца, которые она заказала после его смерти.
Я не ответила и спрятала медальон под рубашку. На голой груди он показался очень холодным.
В угоду матери я выпила хлорал, заметив, что она бросила взгляд на рисунки, пришпиленные у стола, и мою тетрадку, которую я прикрыла, заложив ручкой страницу.
— Что это? — спросила мать. — Что ты пишешь?
Она стала нудить, что допоздна засиживаться над дневником нездорово, что это меня изнурит и вернет к мрачным мыслям. «Если хочешь видеть меня бодрой, зачем даешь мне снотворное?» — подумала я, но вслух ничего не сказала. Лишь убрала тетрадь, а после ухода матери снова ее достала.
