Паскаль Брюкнер - Парадокс любви

5. Вежливое умолчание

Бывает, что влюбленные противятся объяснению, дробят его на части, дабы смягчить риск; отшучиваясь или отмалчиваясь, уклоняются от императива ясности, заключенного в словах признания. Лучше намекать, не открываясь до конца, лучше отложить на потом роковое разоблачение, продлить добровольное лишение. Выбрать недосказанность в любви, чтобы восторг не превратился в сделку. Все же у людей редко хватает мудрости удерживать язык и занимать позицию вежливого умолчания: большинство стремится выяснить отношения и унять свою тревогу. Вся любовная драматургия сосредоточена в этой попытке объясниться: захват и покорность, излияние и неприятие, упоение и закон. Повод для ложных исповедей, притворных откровений, обмана под видом истины. «Я тебя люблю» — не самоцель, за этими словами открывается сцена, которая выходит из-под контроля любовников, декламирующих первые реплики. Только время покажет, было ли сказанное потенциальным актом или просто мантрой для укрощения другого с наименьшим риском.

Наконец, «я тебя люблю» бывает чисто жертвенным, как слова родителей, обращенные к ребенку: это повседневный акт веры, дар, ничего не требующий взамен. «Ты чудо, ты не можешь мне надоесть, твое существование — лучший из всех подарков, которые я когда-нибудь получал». Сказать так — совсем не то, что закабалить слушающего клятвой, это значит освободить его от какого бы то ни было долга по отношению к нам. Парадокс приношения, которое никак не обедняет дарителя, обогащая сверх всякого обладания. Мы любим наших детей, чтобы однажды они нас оставили, мы расточаем им заботы и нежность, чтобы подготовить их к независимости. Мы радуемся их радостям, их успехи — наши успехи, их огорчения — наша личная боль. Они нам не принадлежат, они ничего нам не должны и покинут нас, когда придет время. В хрупкости маленького человека любовь узнает свою слабость, свою смертность: она и сама — слабая искорка жизни, которую нужно только зажечь. Так любя, мы поневоле даем согласие потерять другого, даже если это будет для нас несчастьем (нет ничего грустнее семейного гнезда без семьи), мы избавляем его от нашего влияния, не облекаем невозможным мандатом взаимности. «Любимость — проходит. Любовь — длится» (Рильке)[30].

Знаменитая строчка Арагона: «Счастливой любви не бывает» — прекрасна и вместе с тем лжива: любые отношения рассматриваются с точки зрения конца. Сентенция обрушивается, как беспощадный приговор, который обжалованию не подлежит. Если нам хотят сказать, что все мы однажды умрем и абсолютное счастье людям недоступно, стих этот ломится в открытую дверь. Если счастливой любви не бывает, как объяснить, что многие, едва успев пережить одну мучительную историю, мечтают вновь попасть под власть тирана — столь же пленительного, сколь опасного? Следует согласиться с обратным утверждением: любовь бывает только счастливой — ведь она продолжает жить даже после того, как страсть умирает. Зачем стараться запятнать, затоптать то, что может оказаться недолговечным, как не дорожить тем, что Пеги назвал «пронзительным величием тленного»? Самый прекрасный дар, который приносят друг другу двое помимо тела, удовольствия, таланта, — неповторимая история, соединяющая их навсегда, даже если им придется расстаться.

Сколько радостей в жизни четы: за тобой следит растроганный взгляд другого, его благосклонный слух настроен на твою волну, вместе вы совершаете нечто значительное, дерзаете на то, что одному не под силу. Когда рядом со мной любимое существо, свидетель всех моих поступков, я спасен. Добродетель совместной жизни — снисходительность. Тебя принимают таким, какой ты есть, с твоими слабостями, тебя не казнят. Исполнение приговора отложено. Можно не думать об имидже, тогда как там — в обществе — я должен постоянно доказывать, на что я способен. Нам лень покидать этот кокон блаженства, превращаться в общественное животное, носить маску, представляться шутником, краснобаем. Очаровательна возможность наедине быть глупым, болтать о пустяках, дурачиться без риска навлечь на себя гнев цензуры, придумывать другому имена, оспаривая акты гражданского состояния.

В гармонии супружества чувство наслаждается собой, оно — и режиссер, и спектакль, оно говорливо и красноречиво. Жизнь вдвоем — рутина, но рутина счастливая, в ней обещание надежности. Радость привычных вещей, удовольствие каждый вечер видеть любимого возле себя. Не обременять его своей привязанностью, не докучать ему; основа самой тесной близости — точность дистанции. Мне нужно, чтобы другой был рядом: тогда я могу перестать думать о нем, не терзаться его отсутствием.

Что касается мук любви, они неотделимы от счастья; нам нравится страдать, исчезни вдруг эта боль — эта мука-услада, без нее мы затоскуем. Можно сколько угодно оскорблять, проклинать любовь, упиваться дешевым пафосом, — вопреки всему именно любовь, и только она, дарит нам ощущение высокого полета, в ее волшебном плену переживаем мы самые драгоценные этапы судьбы. Быть может, страсть сулит несчастье, но еще большее несчастье — никогда ее не испытать.

В XIX веке в одном из замков Нормандии старая дама, ожидая смерти, вспоминает блистательные годы юности. Внучка с белокурыми косами, сидя рядом, читает ей хронику происшествий из газет — сплошь драмы ревности: жена облила серной кислотой любовницу мужа, продавщица застрелила из револьвера ветреного молодого любовника. Возмущенная этими историями бабушка сожалеет об исчезнувшей галантности дореволюционных времен:

Девочка моя, послушай старуху, которая пережила три поколения и хорошо разбирается и в мужчинах, и в женщинах. Брак не имеет ничего общего с любовью. Люди женятся, чтобы основать семью, а семью образуют, чтобы организовать общество. Без брака оно обойтись не может. Если общество — цепь, то каждая семья — одно из ее звеньев. Звенья должны быть крепко спаянными, для этого всегда подбирают сходные металлы. <…> Женятся только раз, девочка, потому что этого требует мир, а любить можно двадцать раз в жизни — такими создала нас природа. Видишь ли, брак — это закон, а любовь — инстинкт, и он толкает нас то влево, то вправо. Для борьбы с инстинктами создали законы, это было необходимо, но инстинкты всегда сильнее, и не стоит слишком упорно им сопротивляться, ведь инстинкты от Бога, а законы всего лишь от людей.

Напуганная этими рассуждениями внучка восклицает: «Что вы, бабушка, любить можно только один раз <…>, брак — это святое». В ответ старушка противопоставляет учтивость старой аристократии романтическим бредням нынешнего века, который подавил все радости бытия:

Вы верите в равенство и вечную страсть. Люди насочиняли стихов о том, что от любви якобы умирают. В мои времена слагали стихи, которые учили мужчин любить всех женщин. А мы, женщины <…>, если сердцем овладевал новый каприз, поскорее отделывались от прежнего любовника.

Сила этой новеллы Ги де Мопассана[33] в том, что здесь эпохи перемешаны, как в калейдоскопе. Для современного читателя ретроградка — вовсе не бабушка, как можно было подумать: беспутная старушка свободнее в своих рассуждениях, чем юная внучка, закованная в броню несокрушимого идеализма. Мы хотим попытаться примирить обе точки зрения. Так же, как эта девушка, мы верим в брак по любви; так же, как старая дама, мы боготворим порыв, не ценя длительности чувства, мы знаем, что любить можно много раз в жизни. Мы колеблемся между двумя концепциями супружеского счастья: первая ищет его основу в душевном покое, вторая — в пылкой страсти. Современный союз двоих стал для самого себя главной заботой, единственной болью, любимым детищем. В этом его красота и его трагедия.

Брак в той канонической форме, какую он принял на Западе, родился в атмосфере подозрений и протестов; одни видели в нем поощрение похоти, другим его рамки казались чересчур тесными. Апостол Павел трактовал союз двух полов как крайнее средство за неимением лучшего, и этим уже все сказано.