Мать Эди-бэби пользуется у соседей-рабочих большим авторитетом. Она — куда образованней их, училась когда-то в химическом техникуме, хотя работала только во время войны и всю остальную жизнь провела в домохозяйках, читая книги. Обе тети Маруси всегда обращаются к ней за советами в затруднительных положениях, а так как они все время в затруднительных положениях — дядя Саша пьет, а дядя Ваня слишком красивый для своей тети Маруси, Эди-бэби догадывается, что у него есть в жизни и другие женщины, — то Раиса Федоровна работает советчиком круглые сутки.
Дядя Ваня, кажется, чуть-чуть влюблен в мать, думает Эди-бэби, шагая по мокрой асфальтовой дорожке, извилисто вьющейся между предполагаемых кустов и деревьев, к своему дому. Он заметил, что мать тоже ведет себя несколько странно в присутствии дяди Вани, как бы смущается. Мать говорит, что у дяди Вани цыганская кровь. Может быть, думает Эди-бэби, он похож на цыгана.
Матери вообще-то скучно на Салтовке, у нее нет теперь здесь настоящих подруг. Отцу-то что, он целые дни на работе, а то и в командировках. Мать же — салтовский узник. Мать куда выше ее теперешних рабоче-крестьянских подруг. Еще несколько лет назад у них были куда более интересные соседи, половина их были военные: капитан Позин с семьей, старший Валерка был почти одного возраста с Эди-бэби, на год старше; военпред Соколовский с двумя красивыми дочерьми — Галиной и Ларисой. Семья Шепельских жила в другом подъезде. Сам Шепельский — доктор наук и альпинист, жена его Александра Васильевна и два их сына — студенты Влад и Ленька. Ленька, правда, появился на Салтовке чуть позже, уже сумасшедшим. Он сошел с ума в другом городе, Павлограде, кажется, и приехал к родителям уже необычайно тихим и кротко синеглазым. Однажды во время припадка он отрубил себе топором палец-мизинец и выбросил палец через форточку на улицу, вспоминает Эди-бэби. Он отлично помнит, как приехала машина с санитарами, скрученное тело Леньки вынесли из соседнего подъезда и вложили в санитарную машину уже через несколько минут.
Все это давно уже история дома номер двадцать два по Первой Поперечной улице. Сам Шепельский давно развелся с женой Александрой Васильевной, и она вскоре после развода умерла. Шепельский же женился на молодой девушке, своей студентке, которая лазала вместе с ним по горам Кавказа. Александра Васильевна не могла лазать с Шепельским по горам, потому что она была старше Шепельского, у нее были толстые отекшие ноги, и она много болела. После того как Шепельский женился вновь и похоронил прежнюю жену, мать ходила на похороны, а Эди-бэби не взяла, хотя он и порывался пойти; Шепельский был назначен заместителем министра какой-то промышленности Украины и переехал в Киев и стал жить там в большой квартире. Это был как бы сигнал, Салтовка быстро пустела. Военные и интеллигенты переезжали в Центр, который уже отстроили после немецких разрушений, и в образовавшийся вакуум вселились шумные рабочие семьи — пролетариат, или «гегемон», как зовет его презрительно Кадик. Среди них есть хорошие люди, как обе тети Маруси с мужьями, но матери порой тошно с ними.
Мать Эди-бэби особенно заскучала, когда последняя ее близкая подруга — еврейка Бэба, ее муж Додик и два их сына, Мишка и Ленька, — уехали с Салтовки. Додик был инженер. Мать плакала, когда Бэба, и Додик, и Мишка, и Ленька уехали, — семья была очень веселая, все праздники они тогда гуляли вместе. Додик занимался любительской фотографией, и у матери сохранилось множество снимков, на которых Эди-бэби и Мишка и Ленька в праздничных костюмчиках стоят с шарами или лежат в майской траве, повернувшись физиономиями к фотографу, лукавый Ленька — скорчив рожу или высунув язык.
После отъезда подруги Бэбы мать заныла. Через несколько дней она устроила Вениамину Ивановичу скандал, утверждая, что своей бесхарактерностью и беспомощностью он губит ее жизнь и жизнь ребенка, имелся в виду Эди-бэби, так как другого ребенка в семье так и не появилось. Под бесхарактерностью и беспомощностью подразумевалась неспособность старшего лейтенанта Савенко добиться от своих начальников новой квартиры, расположенной в Центре, а не здесь, на забытой цивилизацией Салтовке, где после каждого дождя улицы утопают в грязи. Мало того, что они до сих пор живут в одной комнате, в то время как даже некоторые подчиненные старшего лейтенанта Савенко имеют квартиры, «так мы еще живем в этом ужасном районе, где наш сын вынужден сидеть дома и, копаясь в книгах, наживать себе близорукость, потому что мальчик не может общаться с хулиганами и деревенскими детьми, которые населяют Салтовку», — выпалила мать.
Безусловно, мать была права, хотя в то время ничто еще не указывало на грядущие беды, которые должно было принести семье Савенко и воспитанию Эди-бэби общество салтовской и тюренской шпаны, в котором он принужден был жить.
Отец отвечал матери расстроенно, что он честный человек и поэтому отказывается использовать свое служебное положение в личных целях и что его подчиненные — да, имеют порой отдельные квартиры; но только те из них имеют, у которых большие семьи. «У нас в части есть очередь на квартиры, и впереди меня люди куда более нуждающиеся в квартирах, чем мы», — сказал отец. В ответ же на обвинение в бесхарактерности и беспомощности отец предлагал матери судьбу женщины, у которой муж горький пьяница или бабник, что еще хуже. Отец Эди-бэби не был ни пьяницей, ни бабником, хотя был очень хорош собой, куда симпатичнее Эди-бэби, как иногда, желая позлить его, говорит Эди мать. У отца прямой нос, а у Эди-бэби нос курносый, как у матери. И глаза у отца красивые, большие.
Эди-бэби вырос с внушенным ему матерью убеждением, что «наш отец хороший, исключительный». Иногда она говорит Эди-бэби, что его отец слишком порядочный. Даже еще в период копания в книгах Эди-бэби твердо решил, что он не хочет быть хорошим, как отец. Эди-бэби хотелось иметь свою комнату, ну комнатку пусть, чтобы развесить там географические карты, разложить книги и выписки, повесить рисунки растений и животных и трехмачтовых и двухмачтовых кораблей с разным парусным вооружением. Отец же был хорошим, потому все имущество Эди хранилось в углу ванной комнаты, среди старых вещей. Медленно, но верно отец стал злить его своей хорошестью.
Жизнь Эди-бэби круто изменилась в одиннадцать лет, на следующий день после драки с Юркой. Юрка Обеюк был второгодник, а следовательно, был на год старше Эди-бэби. У Юрки были розовые, здоровые щеки мальчика из сибирского города Красноярска, откуда он и был родом, и крепкий, здоровый торс. По мнению Эди-бэби, Юрка был круглый дурак. Однако неопытный еще одиннадцатилетний Эди не понимал того, что дурак может быть сильным, как молодой бычок. Сильным и опасным.
Они повздорили. Эди-бэби нарисовал вовсе безобидную карикатуру на Юрку — Юрка, спящий во время урока. Здорового мальчика действительно все время клонило ко сну в жаркой классной комнате. После того как Эди-бэби и другой художник, Витька Проуторов, повесили газету на стену, Юрка протолкался к Эди и сказал, что хочет с ним «стукнуться». «Давай стукнемся, Савеха», — сказал он. «Савеха» было производным от Савенко, фамилии Эди. Среди учеников восьмой средней школы было модным называть друг друга с окончанием на «ха». Ситенко называли Ситеха, Карпенко Карпеха и т. д. У Эди-бэби, как уже было замечено, не было клички в его детские годы. Эди-бэби стал называть его Кадик, да и то, что это за кличка, это почти настоящее его имя.
Эди-бэби сказал: «Давай стукнемся». По неписаному закону восьмой средней школы трусостью и позором было бы в данном случае отказаться. Они договорились стукнуться в пустом классе на большой перемене.
Сибирский Юрка избил Эди-бэби до потери сознания. И круто изменил его жизнь, как появление ангела Габриэля изменило всю жизнь Магомета и сделало его пророком, а упавшее яблоко сделало Ньютона Ньютоном.
Когда Эди-бэби пришел в себя, он лежал на полу в пустой классной комнате, вокруг него стояли несколько его соучеников с испуганными лицами, а чуть поодаль, за одной из парт, спокойно сидел Юрка Обеюк.
— Ну что, получил? — сказал Юрка, увидев, что Эди-бэби открыл глаза.
— Получил, — согласился Эди-бэби. Что-что, но объективную реальность он понимал хорошо. Вместе с сочувствующими он проследовал в мужской туалет, где его почистили водой от мела и пыли, налипших на его брюки и черную вельветовую куртку. К синякам Эди-бэби, а вся его физиономия была украшена синяками и ссадинами, были приложены пятаки, дружно протянутые ему соучениками. Инцидент был исчерпан.
Идя в тот день домой после уроков, Эди-бэби анализировал свою жизнь, рассматривал ее с различных углов зрения. Все свои одиннадцать лет. Чуть отвлекся он от этого процесса только дома, при первых испуганных криках матери и в процессе парирования ее вопросов «Кто?», «Где?», «Когда?».
