«О, боги! — ненавидя эту сторону своей должности, думал Пилат. — Хотя бы одна мысль! Хотя бы одно живое лицо!»
Но его окружали лица только должностные — светившиеся подобострастием и предупредительностью.
Обременительное перемещение по городу и его ближайшим окрестностям продолжалось, наместник выказывал удовольствие и с каждым шагом жизнь ему казалась всё более и более омерзительной. Подходя к построенному ещё Иродом Великим гипподрому, по сравнению с римским совершенно ничтожному, только уничижающему тех богов, которых он должен был возвеличивать, Пилат не выдержал, закрыл глаза и внутренне торжественно произнёс:
«Клянусь вам, Двенадцать вышних богов: если я увижу живое лицо, я его… я его… возвышу! Чего бы мне это ни стоило! О, боги! Услышьте меня! Помогите!»
И когда Пилат открыл глаза, то первый, кого он увидел, был Киник. Одет он был более чем просто, к тому же плащ свой, хотя и стиранный, он явно использовал на кинический манер: сложенный вдвое, он нередко служил ему ещё и постелью. Если бы не непривычный для этих мест цвет волос и непокрытая голова, то с обыденной точки зрения в Кинике ровным счётом ничего способного привлечь внимание не было — обычного сложения, среднего роста. Но Пилат наметанным взглядом офицера победоносного римского войска сразу же распознал в нём скифа.
Разве что к толпе, когда та дружно бросилась поглазеть на новоназначенного наместника, не присоединился. Киник остался сидеть как сидел, а только смотрел — привычно-спокойно и, чувствовалось сразу, испытующе — как будто вглядывался не только в настоящее и прошлое Пилата, но и в его будущее.
Пилат бы и сам не смог объяснить, чт`о ему понравилось в этом странствующем простолюдине, но понравилось — что-то. А вот наместнику, совсем недавно вкусившему восторженное поклонение, полагающееся ему как воплощению Империи, которое так хочется принимать за искреннюю любовь, невосторженность внимания Киника была обидна.
Охрана наместника, догадавшись о его намерении заговорить с так и не поднявшимся на ноги наглецом, в несколько ударов отбросила чернь на два десятка шагов назад.
Наместник и Пилат смотрели на явно не обременённого не только приличной одеждой, но и имуществом человека, а тот — ровно и спокойно на него. И опять — испытующе!
— Проси чего хочешь, — первым нарушил молчание Всемогущий наместник Империи.
— Не з`асти свет, — полуусмехнувшись-полуулыбнувшись, ответил Киник.
«Высечь! — мелькнуло в сознании наместника. — Непочтение к римской власти».
А вот Пилат глубоко вдохнул и расправил плечи, как в зной после глотка студеной воды.
Произнесённые слова были как пароль и отзыв — для всякого не чуждого познаний в истории и философии. Слова эти для каждого учившегося в риторской схоле известны: произнесены они были хотя и несколько столетий назад, но в памяти людей образованных остались навсегда. Некогда в точности с тем же предложением просить что угодно обратился сам Александр Македонский — величайший из всех известных полководцев, ко времени знаменитого разговора почти властелин мира. А обращался он к кинику Диогену Синопскому (земляку Пилата! Синоп — столица Понта), который, наслаждаясь редким умением раскованно мыслить, естественно, не обременял свою независимость ничем материальным. Вплоть до того, что роздал всё своё имущество и переселился в деревянный п`ифос из-под вина при храме Кибелы — Матери богов. И не только нисколько от безыскусности своего жилища не страдал, как то втайне с тех пор подозревала толпа, но, напротив, наслаждался жизнью как никогда. Считается, что Александр Македонский, который привык от подхалимов, только его и окружавших, слышать нескончаемые просьбы о золоте и о повышении во власти, видя благородную невозмутимость Диогена, хотел его вознаградить. Потому и предложил всё, что только может дать властелин мира.
Однако при этом заслонил солнце. А в ответ услышал неслыханное:
— Не засти свет!
Рассказывают, что Александр Македонский повиновался и благоговейно отошёл, а когда удалился достаточно, чтобы не мешать размышлениям мудреца, сказал:
— Не будь я Александром Македонским, то хотел бы быть только Диогеном.
И вот сейчас тот знаменитый разговор воспроизвёлся.
Не ожидавший ни такого ответа, а ещё более такого от себя предложения, наместник, справившись с просившейся выскользнуть наружу радостной улыбкой Пилата, стоял и не находил, что сказать.
Неужели отойти — благоговейно?! — и потом сказать, что если бы он не был наместником Империи, то хотел бы быть как этот… этот… вовсе не простолюдин, а явный наследник Диогена?
Нет, это было бы смешно: он, Пилат, далеко не Александр Македонский… К сожалению. Или к счастью?
Это Александр мог уйти, не наградив — но и не наказав за дерзость.
А как мог выйти из создавшегося положения новоназначенный наместник Империи?
Повернуться и уйти навсегда, не наказав простолюдина за дерзость, для наместника было невозможно — хотя бы потому, что его отступление в глазах жителей города унизило бы сам принцип власти. А это — преступление против Империи, преступление против божественного правителя лично — такое принцепс и ему верные могут не простить. Расплата за мягкость — жизнь самого наместника.
А Пилат не мог повернуться и уйти, прежде всего, потому, что не пожелавший при его приближении подняться человек, столь ценивший возможность щуриться на солнце, явно обладал умом, а здесь, в городах провинции Сирия, несмотря на обилие магов и жрецов разнообразных культов, несмотря на важных государственных гадателей-авгуров из Рима, присутствие которых было обязательным при всяком наместнике, поговорить, в общем-то, было не с кем.
Потерять единственного встреченного в этой пустыне собеседника?
Что делать?
Что можно было сделать?
Как этого потомка Диогена наказать так, чтобы… чтобы наказание ему было… наградой?..
Как выполнить долг перед Империей и при этом не навлечь на себя гнев главных Двенадцати богов за невыполнение клятвы?
И чего только он не поднялся?
О, боги!
Пилат, разумеется, знал, что киники отрицали всякую власть одного человека над другим — и если удостаивали разговором вообще, то только на равных — ибо разговор возможен только между равными. Не на равных — не разговор, а явное или скрытое выпрашивание большей власти или большего имущества. И то и другое киникам было безразлично — и потому они бывали вознаграждены возможностью общения. И не важно, кто перед тобой: последний нищий или властелин мира, каким был завоеватель земель и народов, бессильный перед мыслителями Александр Македонский, — главное, возрос ли он до способности быть собеседником?
Что до Диогена, то сокровенный смысл его слов был следующим: ты — царь, а я — выше тебя, и брат мой не ты, а солнце, бог истины; поднимись над собой, и мы поговорим — во имя Достойного созерцания. Александр просто не понял. Как не поняли этот разговор многие последующие поколения людей, далёких от познания первооснов жизни.
— Ты — Киник? — не столько спросил об убеждениях, сколько нарёк простолюдина Пилат.
Киник улыбнулся — слово для него явно звучало прекрасной музыкой.
Но музыкой, понятной только ему.
Толпе же, напротив, в этом загадочном древнем слове, случайным образом созвучном с обозначением собаки, нравилось видеть нечто оскорбительное. Как только подхалимствующие по жизни это слово не извращали! В конечном счёте всякого, кто хотя бы пытался называть вещи своими именами, толпа обзывала киносом — собакой — циником! Толпа дошла до того, что тем, кто не желал жить «по-человечески», но хотел быть свободным от имущества и потому обретал способность к раскованному мышлению, приписывала любовь к собачьему лаю — и очень радовалась глубине собственного ума.
— Ты — Киник? — повторил вопрос, уже улыбнувшись, Пилат.
— Хотелось бы, — вздохнув и скрывая улыбку, ответил Киник. — Истинный кинизм — это здравый смысл, а мне его — не хватает… К сожалению.
— Спасибо, — сказал Пилат.
То, что кинизм — это здравый смысл, мысль для Пилата была новая. А радость от приобщения к новой мысли, случается, действует настолько сильно, что порой забывают про должность.
— Соскучился по лошадям? — уже открыто улыбнувшись, спросил Пилат.
— Как ты догада… Гипподром? — странник кивнул в сторону золотых крылатых богов, которым были посвящены гипподромы по всей Империи. — Но здесь могут оказаться и случайно. Как-никак местная достопримечательность.
— Как скифу не соскучиться по лошадям?! — усмехнулся Пилат. — Говорят, вы на вашем загадочном севере на них не только умираете, но и рождаетесь.
