— Марианна Карловна стоит на страже чести нашего дома, — заметила Багратион.
— Честь, — отвечала старуха, — уберечь невозможно. Честь отдают — а, значит, не берегут. Стою на страже, да. Но я сторожу не честь. Я всегда повторяю Алине: пока в силах, дари себя людям. Отдавай честь. Красота должна служить обществу.
Струев хмыкнул.
— Идите к себе, Марианна Карловна, — сказала Алина. — Я позову, если надо будет, — и Струев с удивлением отметил, что барственная Алина как будто ревнует к старухе и хочет ее спровадить.
— Непременно, Алина. Даже на передовой я находила время для освежающего сна. Но я хочу говорить с вашим кавалером. Искусство с юности меня волнует. Еще в Киеве, замужем за тогдашним комиссаром просвещения, я не пропускала ни одного вернисажа. Какие имена! Стремовский! Красавец, умница, слышали про такого?
— Осип Стремовский? — оскалился Струев.
— Его сын Ося играл у нас на ковре. Муж давал ему играть парабеллумом. Занятно было видеть ребенка с оружием в руках. Я говорила ему: милый Ося, пойдешь ли ты сражаться на баррикадах? Он кивал и надувал щеки. Интересно, добрался ли этот полненький мальчик до баррикад? Каждый должен найти свою баррикаду, чтобы умереть на ней. Отец Оси был крупной фигурой в художественной жизни Киева. Про себя он говорил, что принял вызов времени. Как он оформлял парады! Вы не оформляете парадов?
— К сожалению.
— Напрасно. Что может быть важнее? К чему радовать взгляд одного, если можно доставить счастье многим? Не правда ли, картина как таковая давно умерла? Зиновий Стремовский, отец Оси, еще в Киеве мне говорил, что плоскость отжила свое. Пришло время другого искусства, не так ли?
— Да, — ответил Струев, — так и есть.
— Рада, что наши взгляды совпали. Вопрос в том, какое искусство придет на смену картине? Парадов не оформляете, а что вы тогда оформляете?
— Семен — певец свободы, — сказала Алина Багратион.
— Нет ничего тяжелее свободы, — вздохнула старуха. — Рабам платят, а за свободу приходится платить самому. В годы нашей юности мы имели ясные представления на этот счет. Любопытно, как рассуждают сегодня. Вы за что-нибудь расплачиваетесь? Или — сами денежки получать любите?
Струев хотел пошутить, но шутка не шла на ум. Хотел сказать, что если он расплачивается в ресторанах, то за искусство пусть платят повара, но реплика показалась ему глупой.
— Не знаете, что сказать, — промолвила старуха, — и неудивительно. Теперь не принято знать. И парады оформлять не принято. Парады должны сметать остатки старого строя. Безжалостно, твердо. Вы умеете так?
— Режим решил уйти сам, — сказал Струев, — остается посмотреть, как он уходит.
— Какой режим? — спросила старуха подозрительно. — Я не согласна ни на какой режим. Вы доктор или художник? Не потерплю врачей. Я предупреждала: если мне захотят навязать режим, я не сдамся. Запомните это.
— Я имею в виду прошлое. Прошлое уходит само.
— Прошлое не уходит само. Его убивают и хоронят — ради блага живых. Так однажды убили меня и мое поколение. Впрочем, я не до конца умерла. Здесь, — она тронула плоскую грудь под бантом, — здесь я давно мертва. Но голова моя жива и мысли ясны. Я должна прожить ровно столько, чтобы сделать свои мысли достоянием многих. Иногда я делюсь взглядами с Иваном Михайловичем. Извлекает ли он уроки?
— Уверена, что да, — вздохнула Алина.
— Я вздремну, Алина, а к обеду выйду вам помогать. Мы приготовим Ивану Михайловичу настоящий латиноамериканский обед во вкусе Фиделя. Только партизаны знают настоящие рецепты. Вам скажут в Париже, что они знают, как готовить. Не верьте: только партизанская кухня имеет вкус. Остальное трава для скотов. Я помню несколько ошеломляющих рецептов.
Старуха поправила бант на плоской груди, двинулась прочь из кухни. На пороге она царственно повернулась и низким голосом добавила:
— Мыши веселятся, когда кошка ложится спать. Но веселятся недолго.
И, произнеся эту странную реплику, вышла, тяжело и медленно двигая сухими ногами.
— Она сумасшедшая? — спросил Струев.
— Просто привидение. Не верите? Тогда скорее выгляните в коридор, я вас прошу, — там никого уже нет. Она растворилась.
— Верно, я утром встретил старуху, а потом она растаяла в воздухе.
— Иногда она растворяется прямо в комнате. Была — и нету.
— А появляется она, — сказал Струев, — я полагаю, в полнолуние.
— Появляется всегда неожиданно, надо ждать всякую минуту. Обыкновенное домашнее привидение, но мирового значения, знаете ли. Мы держим у себя призрак ушедшей эпохи. Бродил призрак коммунизма по Европе, а на старости лет поселился у Ивана Михайловича Лугового. Вы боитесь привидений?
— Гостей пугаете? — спросил Струев.
— Иван Михайлович любит гостей дразнить. Немецкого посла, фон Шмальца, она до полусмерти напугала рассказами про Эрнста Тельмана. Рот фронт, говорит, Ганс! Ох, а что было с отцом Николаем! — и Алина засмеялась, качая грудями. — Марианна Карловна сказала ему, что Бога нет, назвала его зажравшимся лицемером и пообещала отравить на Соловки. Лопату тебе в руки, попик! Батюшка чуть не подавился бараньей лопаткой. Весь аппетит пропал.
— Откуда она у вас?
— Иван Михайлович с последним ее мужем дружил. Вместе начинали, инструкторами ЦК. Но тот в зрелые лета размяк, стал либеральничать, отказываться от карьеры. Был фигурой, а стал пенсионером-алкоголиком. Она его тут же бросила. Он и умер от пьянства.
— А дальше?
— Где-то она прожила лет десять. По посольствам, полагаю — Куба, Чили. Иван Михайлович ее нашел, взял в дом. Вот подобрали мне компаньонку. Иван Михайлович гордится ею как фамильным привидением. Специально заводит гостей в ее комнату, чтобы напугать.
— Сколько ж ей лет?
— Угадайте.
— Восемьдесят? Больше?
— Сто.
— Вы шутите. Это неправда.
— Неправда, действительно. На самом деле старухе уже сто пять. Она принимала участие в легендарном съезде большевиков в Лондоне в девятьсот третьем году, ей уже тогда двадцать три года было, вовсю романы крутила. Вот и считайте.
— То есть родилась в восемьсот восьмидесятом. Как Пикассо, — уточнил Струев машинально, — но это невозможно.
— Отчего же? Пикассо тоже был ее любовником. Полистайте альбомы полно ее портретов. Но и без него хватало народу. — В устах Алины фраза прозвучала не обвинительно, но уважительно. — Четыре мужа, три партии, два гражданства. Работа призраком — дело бессрочное, на пенсию не отпустят. Марианна Карловна Герилья — настоящий призрак коммунизма.
— Какая странная фамилия.
— Это псевдоним. Герилья — партизанская война по-испански. Марианна до сих пор воюет. Бродит по квартире, успокоиться не может. Знаете, как воет она по ночам. Волком воет. Страшно даже, а вдруг укусит. Я однажды заглянула в ее комнату ночью, а она стоит у окна и воет на луну.
— Быть не может.
— Уверяю вас. Энергия бесовская. Начинала девочкой в Донецке, убила губернатора. Про это фильм сняли, не помните? Потом — Женева, потом Лондон, потом проехала Латинскую Америку как представитель Коминтерна. Основала компартию в Аргентине. Витторио Кадавильо, Долорес Ибаррури все ходили на ее лекции. Из Латинской Америки уехала в Германию — к Тельману; оттуда — в Испанию, на войну; оттуда — в Киев. Кажется, ездила в Гавану, не уверена. Но Че Гевара — ее любовник, не сомневаюсь. Во всяком случае, пикантная фотография имеется. Теперь живет у нас. Иван Михайлович гордится нашей квартирой, как английский лорд замком с привидениями.
— Еще бы, — сказал Струев, — и собаки не надо дом сторожить.
— Какие собаки! Был у нас доберман, Цезарь, страшный пес. Иван Михайлович его из Берлина выписал. Так Цезарь по стеночке ходил, голос подать боялся. Чуть старуха в коридор, пес жмется к ногам, скулит.
— Что вы говорите.
— Под подол мне залезал. А она стоит посреди коридора и смотрит мне на подол. И молчит. А песик дрожит, ходуном ходит.
— Подумайте.
— А потом сдох. Утром выхожу на кухню — лежит песик, голову лапами прикрывает. Потрогала — а он уже окоченел.
— Отравила?
— Да нет, от страха песик помер. Посмотрела пристально — он и сдох. Революционеры — они страшные. Знаете, иной раз выйдет на кухню, ничего не говорит и смотрит на меня, смотрит. Глядит и не моргает. Хорошо, я не песик.
— Профессиональный революционер, — сказал Струев, — я думал, это выдумки, не было таких в природе.
— Она-то как раз настоящая, не то что вы, московские заговорщики. Бутылка водки и грязный свитер. Ваша игра в подпольщиков — это все так, баловство. Пока в угол не ставят, и ладно. Диссидентские посиделки, Семен, разве это мужское дело?
— А нужна кровь?
— Поступки нужны, дела.
— Революционные или любовные? — Струева задело, что его мужская стать под сомнением.
