Ознакомительная версия.
Он позволял себе небольшой перерыв на обед в кафетерии, куда приносил то, что можно было вынести из читального зала. Он заканчивал трудовой день в десять часов вечера, в момент закрытия библиотеки.
Возвращался к Лорэн и за ужином давал отчёт о дневных исследованиях. Начинались бурные споры, в которых Лорэн забывала, что Артур — не студент медицинского факультета. Доводы и контрдоводы сменяли друг друга или сталкивались, иногда до исхода ночи или, во всяком случае, сил. Ранним утром за завтраком он делился с ней планами — по какому следу направится сегодня.
Артур не позволял себе падать духом при Лорэн. Но каждая затягивавшаяся пауза заставляла их чувствовать, что они по-прежнему далеки от успеха.
В пятницу, завершившую третью неделю поисков, Артур ушёл из библиотеки пораньше. В машине слушая музыку Барри Уайта, Артур включил радио на полную громкость, а потом свернул на Калифорния-стрит, решив кое-что купить. Захотелось устроить праздничный ужин. Он накроет стол, зажжёт свечи и заполнит квартиру музыкой; он пригласит Лорэн танцевать и воспретит любые медицинские разговоры.
Пока по бухте растекался чудный сумеречный свет, Артур припарковал машину у дверей дома. Отбивая ритм, поднялся по лестнице, совершил несколько акробатических движений, чтобы попасть ключом в замок, и с кучей пакетов в руках зашёл внутрь. Прикрыв дверь ногой, сложил пакеты на стойку в кухне, снял пальто и, войдя в гостиную, весело окликнул Лорэн.
Она сидела на подоконнике и не обернулась, продолжая разглядывать открывающийся вид. Спустя секунду Лорэн исчезла. Артур услышал, как она пробурчала: «Я даже не могу хлопнуть дверью!»
— Что-нибудь не так, Лорэн?
— Оставь меня в покое!
Прошла ещё минута, и Артур увидел, что Лорэн стоит у окна, прислонившись к стеклу и спрятав лицо в ладонях.
— Ты плачешь?
— У меня нет слез, как же ты хочешь, чтобы я плакала?
— Ты плачешь! Что такое?
— Ничего, абсолютно ничего.
— Посмотри на меня, Лорэн!
Она ещё раз повторила: «Оставь меня». Медленно приблизившись, он обнял её и повернул к себе, чтобы увидеть лицо.
Лорэн опустила голову, он кончиком пальца приподнял её подбородок.
— Что случилось?
— Они собираются покончить со всем!
— Кто собирается покончить и с чем?
— Утром я отправилась в госпиталь, мама была там. Они убедили её применить эвтаназию.
— Что за дикость? Кто кого убедил?
Как и каждое утро, мать Лорэн пришла в тот день в Мемориальный госпиталь. У изголовья кровати её ждали трое врачей. Когда она вошла в палату, один из докторов, женщина средних лет, подошла к ней и сказала, что необходимо поговорить. Психолог, которую пригласили специально для этого случая, ухватила миссис Клайн за локоть и предложила сесть.
Начались долгие подробные объяснения, все аргументы которых были призваны убедить согласиться на невозможное. Лорэн была всего лишь телом без души. За телом ухаживают, но это стоит огромных денег обществу. Конечно, легче поддерживать любимое существо в состоянии искусственной жизни, чем принять его смерть. Но какова цена? Следует решиться и допустить недопустимое, не испытывая чувства вины. Всё было испробовано. Никакого предательства нет. Надо набраться мужества признать очевидное.
Доктор Кломб особо подчеркнула, что миссис Клайн культивирует в себе чувство зависимости от тела дочери.
Миссис Клайн, вырвав руку, затрясла головой в знак категорического отказа. Она не может и не хочет делать ничего подобного. Но минута шла за минутой, и тщательно подобранные аргументы психолога расшатывали чувства, подталкивая к разумному и гуманному решению; утончённая риторика доказывала, что отказ был бы несправедлив, жесток — и для самой Лорэн, и для её близких; наконец, он был бы проявлением эгоизма.
Начало проклёвываться сомнение. С большой деликатностью, усиленной ещё более убедительными доводами, были произнесены осторожные слова об ответственности — но очень мягко.
Место, которое её дочь занимала в отделении реанимации, лишало другого пациента надежды выжить, лишало другую семью обоснованных надежд. Одно чувство вины подменялось другим… и сомнение набирало силу. Лорэн, объятая ужасом, присутствовала при этом и видела, как мало-помалу решимость матери таяла.
К концу долгой беседы сопротивление миссис Клайн было сломлено, и она, обливаясь слезами, признала, что доводы врачей справедливы. Она согласилась подумать о возможной эвтаназии дочери. Она поставила единственное условие — скорее, это было не условие, а просьба — подождать несколько дней, «чтобы быть уверенной».
Сегодня пятница, так что до понедельника не надо ничего делать. Она должна подготовиться сама и подготовить близких.
Медики сочувственно закивали, выказывая полное понимание и скрывая глубокое удовлетворение тем, что мать позволила найти им решение проблемы, непреодолимой для всей их науки: что делать с человеческим существом, если оно не мертво и не живо?
Гиппократ не мог предположить, что в один прекрасный день медицина столкнётся с такого рода драмами. Врачи вышли из палаты, оставив миссис Клайн наедине с дочерью. Она взяла дочь за руку, уронила голову ей на живот и, рыдая, попросила прощения. «Я больше не могу, моя дорогая, моя маленькая девочка. Я хотела бы быть на твоём месте». Лорэн, охваченная смесью страха, печали и отвращения, смотрела на мать из другого угла палаты. Спустя минуту она подошла и обняла мать за плечи. А мать ничего не почувствовала.
Покинув мать и собственное тело, Лорэн сразу вернулась на подоконник гостиной своего дома, решив напоследок напитаться светом, пейзажем, всеми запахами и трепетаниями города.
В лифте доктор Кломб, обратившись к коллегам, поздравила с общей победой.
— Вы не боитесь, что она передумает? — спросил Фернштейн.
— Нет, не думаю. И потом, мы поговорим с ней ещё раз, если нужно.
Артур обнял Лорэн, пытаясь выразить охватившую его нежность.
— Даже когда ты плачешь, ты красивая. Вытри слезы, я им не позволю.
— Как? — спросила она.
— Дай подумать.
Она отвернулась к окну.
— Зачем? — спросила она, разглядывая уличный фонарь. — Может, так и лучше, может, они правы.
— Что значит — «может, так и лучше»?
Вопрос, заданный Артуром агрессивным тоном, остался без ответа. Она, обычно такая сильная, сейчас смирилась. Если уж быть честной, то она жила полужизнью, разрушая жизнь матери, и к тому же «никто не ждал её у выхода из туннеля».
— Если бы я могла проснуться… но на это надежды меньше всего.
— Неужели ты хоть на секунду способна поверить, что твоей матери станет легче, если ты совсем умрёшь?
— Ты очень мил, — перебила она его.
— А что я такого сказал?
— Нет, ничего, просто твоё «совсем умрёшь» показалось мне очень милым, особенно в нынешних обстоятельствах.
— Ты думаешь, она сумеет заполнить пустоту, которую ты оставишь вместо себя? Ты думаешь, для неё лучше всего, если ты отступишься? А я?
Она бросила на него вопросительный взгляд.
— Что ты?
— Я буду ждать тебя при пробуждении; может, для других ты и невидима, но не для меня.
— Это признание? — Её тон стал насмешливым.
— Не будь самонадеянной, — сухо ответил он.
— Почему ты делаешь все это? — спросила она почти с гневом.
— Почему ты агрессивна и провоцируешь меня?
— Почему ты здесь, ходишь вокруг меня кругами, из сил выбиваешься? Что у тебя с головой? — Она уже кричала. — Что тебе нужно?
— А теперь ты становишься злой.
— Скажи, скажи честно!
— Сядь рядом и успокойся. Я расскажу тебе одну историю, и ты все поймёшь. Однажды у нас дома, недалеко от Кармела, на обед были приглашены гости. Мне тогда было от силы лет семь…
Артур пересказал ей один случай, о котором услышал от старого друга своих родителей во время того обеда. Доктор Миллер был крупным хирургом-офтальмологом. В тот вечер он вёл себя странно, словно был взволнован или смущён; на него это было не похоже — и до такой степени, что мать Артура забеспокоилась и спросила, что с ним. Он стал рассказывать.
Пятнадцать дней назад он оперировал маленькую девочку, слепую от рождения. Она не знала, как выглядит сама, как выглядит её мать, не понимала, что такое небо, не имела представления о цвете… Внешний мир был ей заказан, ни один зрительный образ ни разу не отпечатался в её мозгу. Всю жизнь она угадывала формы и контуры, но не могла связать ни одну картинку с тем, что рассказывали ей руки.
А потом Коко — так все звали хирурга — сделал «невозможную» операцию, поставив на карту все.
Утром того дня, когда он был приглашён на обед, хирург, оставшись один в палате с девочкой, снял повязки.
— Ты начнёшь что-то видеть ещё до того, как я сниму бинты. Приготовься!
Ознакомительная версия.
