Ознакомительная версия.
Крики Хелен заставили юных борцов очнуться. Один из них, тяжеловес из второго состава, буквально пришпилил Бедняжку Пух к мату лицом вниз и вытащил из-под нее руку с зажатым в ней револьвером. Яростно работая локтем, он в кровь разбил губы Хелен, склонившейся над Гарпом, однако Хелен вряд ли что почувствовала. Восходящая звезда, тот самый, весивший 145 фунтов, с мизинцем, прибинтованным к безымянному пальцу, вырвал у Пух револьвер, сломав ей большой палец.
Когда хрустнула кость, Пух Перси пронзительно вскрикнула, и даже Гарп сумел увидеть, что с нею стало, — хирургическая операция, видимо, была сделана совсем недавно. В разинутом орущем рту Бедняжки Пух любой, кто находился поблизости, мог разглядеть множество черных хирургических стежков, которые, точно муравьи, собрались на безобразном обрубке, оставшемся от языка. Тот мальчик, что удерживал Пух, так испугался этой безъязыкой разинутой пасти, что прижал свою пленницу слишком сильно и сломал ей ребро. Безумие, недавно овладевшее Бейнбридж Перси и сделавшее ее одной из джеймсианок, явно имело слишком болезненные последствия.
— Иньи! — вопила она. — Онюие иньи! — Это означало «вонючие свиньи», но теперь, чтобы как следует понять Пух Перси, нужно было быть одной из джеймсианок
Любимый воспитанник Гарпа по-прежнему держал револьвер на расстоянии вытянутой руки от Бедняжки Пух, на всякий случай нацелив его вниз и в самый дальний угол зала.
— Инья! — взвизгнула Пух и плюнула в него, но мальчик, весь дрожа, смотрел только на своего тренера.
Хелен, как могла, поддерживала Гарпа, сползавшего по стене. Говорить он не мог, это он понимал, и ничего не чувствовал, и не мог пошевелить даже пальцем. У него сохранилось только чрезвычайно обострившееся обоняние, остатки угасающего зрения и абсолютно живые сознание и память.
Гарп в кои-то веки обрадовался, что Дункан никогда не интересовался борьбой. Отдавая предпочтение плаванию, Дункан избежал этого ужасного зрелища. Гарп знал, что в эти минуты Дункан либо выходит из школы, либо уже в бассейне.
Он бесконечно сожалел, что Хелен находилась в зале, но, с другой стороны, был счастлив чувствовать рядом ее запах. Он наслаждался, упивался этим родным запахом, как бы отгораживавшим его от всех прочих (и весьма интимных, надо сказать) запахов борцовского зала. Если бы он мог говорить, он бы сказал Хелен, чтобы она никогда больше не боялась Подводной Жабы. Удивило его только одно: Подводная Жаба оказалась вовсе не чужаком, и в ней не было ровным счетом ничего загадочного. Напротив, Подводная Жаба была прекрасно ему знакома — словно он знал ее всю жизнь, словно он вместе с нею вырос. Мягкая, податливая, как теплые маты для борьбы, она пахла чистым потом хорошо вымытых мальчиков и немного как Хелен, первая и последняя настоящая любовь Гарпа. Подводная Жаба — теперь Гарп знал это наверняка — может выглядеть и как сестра милосердия: человек, близко знакомый со смертью и обученный практическими действиями отвечать на боль. Когда декан Боджер, держа в руках вязаную шапочку Гарпа, открыл дверь зала, Гарп не обольщался, что декан снова здесь, чтобы организовать его спасение, поймать тело, падающее с крыши изолятора, и вернуть его в тот мир, на целых четыре этажа ниже, где жизнь совершенно безопасна. Но мир и внизу безопасен не был. Гарп знал, что декан Боджер сделал бы все возможное, чтобы помочь ему. Он благодарно улыбнулся и Боджеру, и Хелен, и своим юным борцам. Некоторые из ребят плакали, и Гарп любовно посмотрел на своего тяжеловеса из второго состава, который, рыдая, всей своей тяжестью прижимал Пух Перси к мату; Гарп хорошо понимал, какое сложное время настает для этого несчастного толстого парнишки.
И наконец Гарп посмотрел на Хелен; он мог двигать только глазами и видел, что Хелен изо всех сил пытается улыбнуться ему в ответ. Он старался глазами подбодрить ее: не волнуйся, родная, ну и что, если нет никакой жизни после смерти? Есть жизнь после Гарпа, поверь мне! Даже если после смерти есть только смерть, будь благодарна за приятные моменты — иногда, например, после ночи любви случается рождение ребенка. А иногда, если очень повезет, случается и секс почти сразу после рождения ребенка! «Тофьно!» — как сказала бы Элис Флетчер. А раз у тебя есть жизнь, сказали Хелен глаза Гарпа, есть и надежда, что у тебя хватит сил и энергии. И никогда не забывай, что есть еще и память, дорогая моя!
«Если мы будем смотреть на мир глазами Гарпа, — напишет впоследствии Дональд Уитком, — то мы обязаны помнить все».
Гарп умер прежде, чем его сумели вынести из зала. Ему было тридцать три года, столько же, сколько Хелен. Эллен Джеймс только что исполнилось двадцать. Дункану было тринадцать. Маленькой Дженни Гарп шел третий годик. Уолту исполнилось бы восемь.
Весть о гибели Гарпа вызвала ускоренную публикацию третьего и четвертого издания «книги отца и сына» — «Пансиона „Грильпарцер“» — с иллюстрациями Дункана. Весь уик-энд Джон Вулф пил, подумывая навсегда уйти из издательского бизнеса; порой его просто тошнило оттого, что насильственная смерть так стимулировала дело. Впрочем, Джона Вулфа несколько успокаивала мысль о том, как бы сам Гарп воспринял весть о своей смерти. Даже ему не пришло бы в голову, насколько лучше самоубийства такая смерть закрепит за ним славу серьезного, настоящего писателя! Между прочим, не так уж и мало для человека, который в тридцать три года написал один хороший рассказ и, допустим, полтора хороших романа (из трех). Смерть Гарпа в самом деле оказалась столь «безупречной», что Джон Вулф невольно улыбнулся, представив себе, как он был бы доволен ею. Ведь эта смерть, думал Джон Вулф, при всех своих случайных, нелепых и ненужных качествах — комических, уродливых и странных, — подчеркнула все самое важное, что Гарп успел написать об окружающем мире. Такую сцену смерти, сказал Джон Вулф Джилси Слопер, мог бы написать только Гарп.
Впоследствии, но лишь однажды Хелен горько заметила, что в конечном счете смерть Гарпа была разновидностью самоубийства. «В том смысле, что вся его жизнь целиком была самоубийством», — загадочно объявила она. А позднее пояснила: «Дело в том, что он слишком сильно злил людей».
Да, он слишком сильно разозлил Пух Перси; в этом, по крайней мере, никто не сомневался.
Он заставил других людей воздавать ему почести, небольшие и странные. Кладбище Стиринг-скул удостоилось чести установить на своей территории надгробный камень с надписью, но тело Гарпа, как и тело его матери, отправилось в анатомичку. Стиринг-скул также решила назвать в честь Гарпа единственное свое здание, которое еще никакого имени не носило. Идея принадлежала старому декану Боджеру. Если у них есть изолятор имени Дженни Филдз, аргументировал свое предложение добрый старый декан, то пусть прилегающий к нему флигель носит имя Гарпа.
В последующие годы функции этих зданий несколько переменятся, но названия останутся — изолятор имени Дженни Филдз и флигель Гарпа. Изолятор в один прекрасный день станет всего лишь старым крылом новой больницы «Стиринг хелп клиник», а флигель Гарпа будут в основном использовать как склад медицинского, кухонного и учебного оборудования; впрочем, его предполагали использовать и в случае эпидемий, хотя эпидемий в последнее время, можно сказать, вовсе не случалось. Гарп, вероятно, одобрил бы эту идею: чтобы складское помещение назвали его именем. Он однажды написал, что роман — «лишь кладовая для всех тех важных вещей, которые автор не в состоянии использовать в реальной жизни».
И ему бы, конечно, понравилась идея эпилога — так что вот он, эпилог, «предупреждающий нас о будущем», каким мог бы его вообразить Т.С. Гарп.
Элис и Харрисон Флетчер сохранят свой брак, несмотря на периодические сложности в супружеских отношениях — отчасти их брак не разрушится именно потому, что Элис так никогда и не научится что-либо доводить до конца. Их единственная дочь станет музыкантом и будет играть на виолончели — на этом большом и неуклюжем инструменте с шелковым голосом, — да так изящно, что чистый, глубокий звук виолончели будет усугублять речевой дефект Элис на несколько часов после каждого выступления дочери. Харрисон Флетчер, который наконец получит должность университетского преподавателя, перерастет свое пристрастие к хорошеньким студенткам примерно к тому времени, когда его талантливая дочь начнет утверждаться в жизни как серьезный музыкант.
Элис так и не закончит ни свой второй роман, ни третий, ни четвертый; и второго ребенка она тоже не заведет. Но писать будет по-прежнему легко и гладко, ничего не доводя до конца и вечно терзаясь муками плоти. Элис больше не сумеет так привязаться к другому мужчине, как привязалась когда-то к Гарпу; и та страсть, что сохранится в ее памяти, не позволит ей по-настоящему сблизиться с Хелен. А влюбленность Харрисона в Хелен постепенно таяла, слабея от мелких интрижек со студентками. В итоге Флетчеры почти совсем потеряли связь с теми Гарпами, что были еще живы.
Ознакомительная версия.
