Может, сначала все же поговорить с больным и справиться, как он себя чувствует? А вдруг он спросит, достал ли я угля? Как мне тогда быть? Сказать, что обещали дать завтра, чтобы только его успокоить? Кстати, завтра мне нужно будет первым делом вынести во двор и размельчить последний кусок кокса. На сколько его хватит? Надеюсь, краны не забыли отвернуть, а то ведь трубы промерзнут. Надо сейчас же проверить.
Повернувшись, я увидел Клонца. Клонц стоял в моей комнате, привалившись спиной к двери, тем самым лишая меня возможности бежать. Он стоял, слегка набычившись, словно собирался тут же вцепиться мне в горло. Я не смел шевельнуться. И чувствовал, что от страха бледнею. А он, видимо, наслаждался этим зрелищем. Потому что легонько постукивал пальцами по двери. А может, мне это только померещилось. «Что вам угодно?» — наконец выдавил я еле слышно. Он ответил не сразу. И только еще больше подался вперед, словно готовясь к атаке. Мне показалось, что он даже шагнул ко мне. Куда было бежать? Даже если бы я рискнул выпрыгнуть из окна, он успел бы навалиться на меня сзади прежде, чем я повернусь, отдерну штору и распахну створки.
Сомнений не было, это был Клонц. Я узнал его сразу, несмотря на то что прошло столько лет и столько всего стряслось. Давно ли он дожидался меня здесь, в комнате? Почему его вообще сюда впустили? Ведь можно же было сказать, что меня нет дома.
Костюм на нем был куда лучше того, что он носил до войны. Добротная синяя шерсть, отлично сшит; только чересчур новый на вид. Крахмальная рубашка сверкала белизной. Наверно, госпожа Хабекост позаботилась. Только вот воротничка он по-прежнему не носил, а может, успел отстегнуть для удобства: под горлом блестела золотая запонка. Он, несомненно, процветал: и по одежде, и по всему было видно, что и он сам причисляет себя к сливкам общества. Не уверен, что всем этим он обязан госпоже Хабекост и ее деньгам. Лишь теперь, задним числом, обдумываю вероятность этого. Я не спросил, как его дела, просто к слову не пришлось, да и впоследствии, вероятно, не спрошу. Хотя Клонц вышел из-под моего пера, не думаю, чтобы я мог как-то на него повлиять. Я впервые осознал, что созданные нами образы подвластны нам лишь до какого-то момента. В один прекрасный день они отрываются от нас и даже могут поднять на нас руку. Еще бы, ведь они способны выстоять, когда все вокруг рушится.
Догадываюсь, что Клонц стал дельцом на черном рынке. Не знаю, какого размаха, по задатки к разного рода махинациям у него всегда имелись, не было лишь благоприятной обстановки. Весьма возможно, что он торгует вином втридорога, продает посетителям сигареты из-под полы, отпускает блюда без карточек или еще что-нибудь в этом роде. У хозяина ресторанчика множество способов нажиться на общей нужде. Ему не приходится ни голодать, ни мерзнуть. Он может позволить себе приобрести синюю шерсть на костюм. Или купить бриллианты у тех, кто в прежние времена давал ему на чай, и подарить их госпоже Хабекост. Кто теперь вспомнит про уборщицу при туалете! Все почтительно кланяются столь важной даме.
Я лично ничего не имею против дельцов такого сорта и вовсе не собираюсь метать громы и молнии по их адресу. Их развелось неисчислимое множество, и некоторые из них даже сами не понимают, кем стали. Я просто с интересом присматриваюсь к ним как к чему-то чужеродному. Вижу, что живется им лучше, чем всем прочим, и что их правда вроде бы берет верх, по совершенно не в состоянии позавидовать им. Просто дивлюсь, как это они умудряются жить лишь в атмосфере реальности, как будто ничего иного не существует. Ты-то думаешь, что они когда-нибудь неминуемо споткнутся, однако этого почти никогда не происходит. Действительно, есть отчего самому свихнуться. В молодости я потешался над ними и всячески старался их поддеть. Однако давно уже бросил эти попытки.
Может, я переоцениваю Клонца и он, несмотря на несколько удачных махинаций, остался прежним добропорядочным обывателем? Тогда понятны и его ненависть, и мой страх. Ничто так не обезоруживает, как склизкая жестокость добряка, который не решается бить наотмашь. Он доводит общепринятые формы вежливости до подобострастия, и, нападая на него, сразу ощущаешь свою неправоту: тебе кажется, что поднимаешь руку на сами эти формы. И все же меня озадачила ненависть, выпиравшая из Клонца, и озадачивает вновь каждый раз, как я с ней сталкиваюсь. Эта ненависть доказывает, что клонцы почему-то считают нас выше и сильнее себя, хотя в реальной жизни мы не так крепко стоим на ногах, как они сами. Видимо, знают про нас что-то такое, чего мы сами не осознаем.
Нет ненависти более исконной и лютой, чем эта. Истребить ее нельзя, а выдержать трудно. Клонц совершенно вышел из роли, которую играл. Передо мной был разъяренный зверь, готовый в любую минуту вцепиться мне в глотку. Лицо его так налилось кровью, что я даже испугался, как бы его не хватил удар.
Нельзя не признать, что Клонц очень точно учуял момент, когда я вконец выдохся и отчаялся в борьбе с нуждой. Он знал обо мне все, то есть все мои неудачи в мире реальности. Крыть мне было нечем. Он с такой энергией вспрыгнул на чашу весов, что меня подбросило вверх, как перышко. Он обдал меня презрением за обтрепанное пальтецо и рваные штаны. Он оплевал меня с ног до головы за явные признаки обнищания — чтобы продержаться эту зиму, я день за днем распродавал свое имущество. Он осыпал меня градом самых грубых ругательств: «Щелкопер! Голодранец! Шут гороховый!» А потом и того чище. Не стоит их все воспроизводить. Он совершенно вышел из роли. Он дышал лишь ненавистью и местью.
О, как я понимаю тебя, полтораста лет назад в полном отчаянии сидевшего за этим секретером! Я старался изо всех сил выполнить свое предназначение, противостоять пустоте смерти, преодолеть Ничто, встретить это Ничто достойно. И я без слез глядел, как мир рушится, ибо понимал, что это единственная возможность познать судьбу, а может, и тождественность между ней и тем, что принято называть виной.
Но есть нечто похуже, чем Ничто: когда карикатура на человека заполняет это Ничто своей кипучей деятельностью, когда прожорливый пигмей раздувается и душит все подлинно человеческое, когда оказывается, что обыватель более живуч, чем человек. Разве такое вынесешь?
Когда мир рухнул, я подумал: хуже уже не будет. И вот я сижу за этим секретером, и нет спасения ни в словах, ни в стихах. Я страдаю так, что даже из чувства стыда не в силах этого скрыть. Я страдаю. Но Клонцу этого не показываю, чтобы он не мог потом повсюду об этом трезвонить. Я держусь абсолютно спокойно. А сам, конечно, прикидываю, как бы мне от него отделаться. Если бы мне удалось, к примеру, перетянуть Клонца через черту, он сразу же потерял бы всю свою силу. Это я знал точно. Причем сделать это отнюдь не так трудно, как кажется. Этих реально мыслящих, которым мы в часы сомнений не устаем удивляться, очень даже легко сбить с привычного им пути. Для этого не требуются великие потрясения: чтобы они заскулили, хватит и трогательной песенки: «Дни нашей юности», исполняемой шарманкой на углу. Будучи лишены духовности, они делают ставку на душевность, а будучи чужды доброте, довольствуются ее подделкой — добродушием. Но жалеют при этом только самих себя.
Каким жалким ничтожеством оказался бы Клонц по ту сторону черты! Чтобы избавиться от него, пришлось бы тотчас вытолкнуть его обратно в родную ему реальность.
Я прикинул также, не стоит ли повернуть дело так, чтобы его и впрямь хватил удар. Как-никак он мои персонаж, и, может, я еще сумел бы это устроить, хотя он и вышел из-под моего контроля. Но тут же я представил себе, что тогда мне придется навестить его в больнице — не бросишь же человека в беде. Вот я присаживаюсь к его кровати. Рука безжизненно тонет в одеяле, лицо рыхлым месивом растекается по подушке, и на нем беспокойно ерзают глазки, ища, за что зацепиться. Говорит он с большим трудом, так как одна сторона отнялась, однако поело ряда попыток ему наконец удается выдавить несколько слов — так невнятно, что я едва могу разобрать: «Разве это справедливо? Я всегда был добр к людям». Что? Клонц говорит про себя именно то, чего ты никогда не посмел бы сказать о самом себе? Стоит ли теперь сводить с ним счеты: там-то ты меня обманул, тогда-то пытался на мне нажиться? Все это теперь уже не стоит ломаного гроша. Ведь Клонц не хотел никого обманывать; просто так получалось, что люди сами напрашивались на обман, вот Клонц и шел им навстречу. Я грустно бреду домой. Сами мы во всем виноваты.
А что, если бы речь шла не о Клонце, которого я терпеть не могу? Что, если бы ко мне явились и обступили ночью мой стол другие мои герои, которых я люблю и гибель которых меня печалит? Даже если бы они высказали свои обвинения не столь четко, как Клонц, я бы все равно услышал: «Почему ты не создал нас другими? Ведь это было целиком в твоей власти».
Было ли? Почему они так уверены? Почему я сам вовсе не уверен?
