И после того, как в книге о Южной Америке я удовлетворил свою жажду приключений, я вернулся к родным берегам. Я думал о Берлине, о далеком городе, и так же, как в 1934 году, в романе «Пощады нет», своим пытливым умом пытался разобраться, откуда все пришло. Я хотел изобразить старый ландшафт и погрузить в него человека, кого-то вроде Манаса или Биберкопфа, (зонд), для того чтобы он испытал и познал себя (меня).
Сначала я набросал этот ландшафт, (в первом томе повествования «Ноябрь 1918») сделал декорацией лазарет в Эльзасе, в котором я работал ординатором в конце войны, в 1917—18 годах. И вскоре встретился лицом к лицу с человеком, раненым, которого я создал и которому определил нести в повествовании свое (и мое) бремя.
Две вещи текли рядом друг с другом и сливались в одно: трагический исход немецкой революции 1918 года и темный натиск этого человека. Перед ним встает вопрос, может ли он вообще действовать. К действию он стремится.
Откуда, на каком основании? Он вынужден отказаться от принятия решения. Он не знает, может ли он построить дом на песке. За него борются и ад, и небеса. Человек, Фридрих Бекер, окружен галлюцинациями. Он должен пройти через «врата ужаса и отчаяния». Он остается жить. В конце концов, он оказывается сломленным и преображенным, подобно Христу. (Это происходит во втором и третьем томе).
Свое обретенное христианство он проносит по заключительному тому (под названием «Карл и Роза»). Небеса и ад продолжают вести в нем войну. Внешне он опускается, внутри он истерзан. Но — его поднимают.
Книга «1918» была для меня путеводной звездой. Она была завершена в Калифорнии в 1941 году. Между третьим и четвертым томом лежал 1940-й год, мрачное вторжение во Францию. Позднее я написал об этом в «Судьбоносном путешествии».
Затем мне было дано то, чего не случилось с моим Конрадом, но было даровано Фридриху Бекеру — прозрение. Прозрение было совершенным. Была дана точка опоры. Это была иная картина мира, иной стиль мышления. В книге «Бессмертный человек» я перепроверил свое новое положение. Я осмотрелся в доме, в который вошел. Я проходил через пространства, двери которых распахивались передо мной. Я не хотел сказать ничего нового, ничего не хотел изобретать, я просто хотел рассказать о том, что я обнаружил и как это выглядело. Не роман, вовсе нет, откровение, описание и сравнение с тем, что было раньше: отсюда и диалог, и появление в тексте наставника и ученика.
После того, как я написал это, сложил с себя это бремя, со мной не произошло того, что обычно случалось, когда я заканчивал романы. В прежние времена между отдельными произведениями я непременно сочинял длинные размышления и именно своим сознанием, в мыслях, а не в образах и персонажах, я улавливал то, что человек, носящий мое имя, имел сказать о себе и о бытии. Поэтому однажды (после «Гор») я написал эссе «Я над природой» и эссе «Наше бытие» (после «Александерплац»). С каждым таким просветлением я делал несколько шагов вперед, только… «Я» обнаружило, что связь с целым бурлящим миром продолжала рваться, а ведь контакт с этой действительностью что-то значил для меня. Но в таком случае — как я мог ползти впереди обстоятельств? Как я, прежде боготворивший мир, мог теперь предстать перед ним? Об этом не могло быть и речи. До того момента каждой своей эпической книгой я ставил опыт. Теперь же не оставалось ничего, что можно было бы «испытывать». Я просто должен был предстать перед миром. Требовалось прочнее и надежнее обосноваться на земле, а не на зыбком песке.
Я не потерял себя, не превратился в мракобеса. Неожиданно родились несколько рассказов, я быстро их записал и утверждаю, что сам толком не знаю, как к ним пришел: опять плутовские истории. Это «Полковник и поэт» и две веселые истории, бурлескные, шутовские, смесь серьезности и клоунады: «Сказка о материализме» и «Пассажирское сообщение с потусторонним».
Но кроме этих маленьких рассказов я замыслил и нечто иное. Я решил собрать и развить различные истории. Их следовало бы, думалось мне, с формальной точки зрения, кому-нибудь рассказывать, как в «1001 ночи». Но как и кому?
Лишь только я задался этим вопросом, как сразу же придумал и подготовил человека, к которому эти истории должны были быть обращены.
Он лежал больной, был смущен, истерзан — это был Эдвард, который, вернувшись с войны, не мог прийти в себя. Он превращается в Гамлета, который опрашивает свое окружение, он не намерен никого судить, он лишь стремится выяснить важный и неотложный вопрос: хочет познать, что сделало его и всех окружающих людей больными и испорченными.
И действительно: налицо ужасная ситуация, и медленно он проливает на нее свет. Правда, и только правда могут вылечить его. Многочисленные, рассказываемые ему для отвлечения и развлечения истории перерастают в косвенные, а потом во все более прямые сообщения, наконец в исповеди, даже признания вины. Ленивое, инертное состояние разоблачает себя, семья все больше и больше приходит в брожение. В результате наступает трагедия, но с нею и катарсис.
Эта книга, будь я моложе, могла бы начать новый, третий романный цикл. Но однажды вопросы могут иссякнуть. Большая часть книги была написана уже на немецкой земле.
Итак, это все было написано в течение десятилетий, и я могу взглянуть на это и должен сказать: «Это я».
Целое — способ мышления, иногда (в виде исключения) оно абстрактно, чаще — связано с тысячью фактов и обстоятельств. Мышление не может предстать в обнаженном виде, оно присваивает себе бездну фактов и, подобно капюшону, натягивает их себе на голову. Я могу задавать вопросы и формулировать свои мысли. Однако целое, этот маскарад — хотя почему этот, а не тот маскарад — эта мешанина является чем-то особенным. Это поэзия, сгущение, рост, формирование растения, оно относится к области духовного зарождения, произрастания и формирования черенка. (Слово «искусство» — темное).
Образование такого рода прорывает форму индивидуума. Подобно тому, как при опухолях в теле образуются метастазы, дух выпячивает такие образования. Предшествующее этому абстрактное мышление можно было бы определить как возбуждение перед образованием бутона.
Я никогда не спрашивал, есть ли в этом что-либо, что влияет на других, на «народ». Но я сознавал, что окружающий мир есть всегда, даже если на него не смотреть. В одиночестве не растут. Даже тогда, когда происходит угасание и бутонов более не появляется, в ужасной духовной паутине воздействие продолжает оказываться и всегда актуально.
Может быть, мне все это приснилось.
Что же я собственно знаю? Я знаю, что мы живем в эту мировую эпоху, что мы изгнаны, отвергнуты, сосланы в мрачный тяжкий круговорот вечности, так что нам, людям, приходится нелегко. Раня себя, мы бьемся о стены, которые нас окружают. Мы ударяемся о них и слышим, как ударяют по этим стенам наши руки и как мы кричим. Мы ищем выход, хотим совершить побег с каторги, и в этом другой смысл «художественных произведений», таких творческих, мыслительных, поэтических усилий.
Но мы не даем себе покоя. Мы не можем довольствоваться тем, что есть. Наш проклятый дух не может утихомириться. Это его каиново наследие. Каждый из наших дней повторяет грехопадение. Наш дух, тем не менее, мечтает и надеется, что он чего-то достигнет, он сам не знает, чего.
Сатана ходит меж нами. В этом не следует сомневаться. Нельзя позволять вводить себя в заблуждение тем, что день светел. Равным образом и электричество не дает истинного света, а атомная бомба ничего не взрывает.
Но есть вечный, милосердный и справедливый Бог. Только перед его лицом ужас можно понять. Становится ясным, как сильно мы отпали от него. Угнетенность, безутешность, нищета взывают к нему.
Как существуют солнце и радость, являясь знаками и остатками небесной гармонии, так же существует и целостное небо, и вечный Бог — называемый «Иисусом» — однажды спустился в нашу плоть и возжег в этом запустелом вместилище старое пламя.
Необходимо только восхвалять Бога, славить небеса и, прежде всего, это движение, которое защищает нас от ничто: Иисус из Назарета, которого выносила сладостная Богоматерь, который лежал в яслях, рос, Податель милости, Чудотворец, Учитель среди людей, прямым путем шедший к крестной муке, для того чтобы очистить мир от человеческого брожения, гниения и тления. Ведь он видел: сами себе помочь мы не в состоянии.
Какой смысл может иметь существование, какую задачу оно может поставить перед нами, чем оправдать мрачный характер нашего бытия, если не этим: добиться очищения, возвышения, ободрения, подготовить освобождение от злого, снять путы постыдного унижения злом.
Хвала тому, кто видит больше, чем видят его глаза, имеет больше, чем только логику и математику. Блажен тот, кто без усилий может достичь зрелости. Но слава и тому, кто всю жизнь спрашивал, искал, заблуждался, кто обломками кораблекрушения входит в гавань и стоит или лежит у подножия маяка, который мы никогда не переставали видеть своим внутренним зрением.
