Ознакомительная версия.
Высотное здание Российской академии наук. Стоит так же величаво, неприступно. Только и здесь много нового: чисто, больше молодых, энергичных людей. А к зданию не подойти — столько машин, тоже заморских, и мощная военизированная охрана, меня даже не подпустили. Зато издалека «лабиринт» на крыше видать, но и он не тот — золотом блестит, сверкает; глянец либо гламур.
Я уже знал, что моего замечательного учителя-тимуроведа Новопалова Олега Кузьмича уже нет. Я побывал у супруги с соболезнованиями, и она подсказала телефон Калмыкова Ивана Силантьевича, а заодно поведала, что сын последнего выбился в большие люди, и сам Калмыков ныне восседает в какой-то богатой фирме.
Калмыков меня вначале не узнал, а потом засмеялся в трубку:
— Я как раз должен быть вечером в РАН, жди меня. Боже, даже люди в Москве изменились. Я бы Калмыкова не узнал, если бы не он меня. Шикарный лимузин и все остальное, а сам, действительно, помолодел, и на мое удивление:
— А что? Ха-ха-ха, фитнес, питание, массаж, операции — подтяжка, волосы посадил, ну и прочее-прочее. Ну, — вздыхая, он осмотрел меня, — ладно, пошли, чеченская наука. Он со мной, — как пароль процедил Калмыков, и меня в Академию пропустили.
— Так, мне к вице-президенту, по делам, — уже в лифте говорил Калмыков, — а ты — на третий этаж, в ротонд, пообщайся со своим другом.
Скоростной лифт бесшумно ушел, а я бы вновь заблудился в лабиринте здания, да всюду стрелка «ротонд».
Большой, светлый павильон, и ни души, лишь бюсты. Я его сразу узнал, хотя, конечно же, это не оригинал. Правда, тоже под стеклом, и табличка: «Тимур — выдающийся полководец, правитель (1336–1405)».
Эта бронзовая копия не вызвала никаких чувств, только странную мысль. Здесь еще бюсты стоят, в том числе и Петра Первого. Но они отдельно, в глубине, как бы в почете. А вот Тимур прямо у входа, и, что удивительно, первая — обезьяна, потом неандерталец и далее — эволюционный ряд Дарвина, и, под конец Тимур, а за ним Улугбек. Это все отдельно, для меня стало символично. И пока я об этом думал, появился Калмыков, и я сходу спросил, почему так.
— Не знаю. А впрочем, мы ведь ученые. Значит кто-то, такие как Тамерлан, произошли и вправду от обезьян, а есть и от Бога! Ха-ха, ну что? Разве не идея? Только я бы не рискнул это публиковать. Пошли.
— А настоящая голова Тимура там же? — о своем заговорил я.
— Да, ха-ха, как ты на нее позарился, сразу же перевезли на свое место в Санкт-Петербург, в Кунсткамеру,[261] теперь, наверное, навсегда. Кстати, и башка Хаджи-Мурата там.
Мы подошли к лифту, и там рекламный плакат: «Вас приглашает ресторан «Вершина!», 22 этаж».
— О! — воскликнул Калмыков. — А там, где был музей, где мы Тамерлана килькой кормили, теперь обалденный ресторан. Посмотрим?
В здание Академии в моем костюме меня еще впустили, а вот в этот ресторан — вряд ли. Да Калмыков сказал пароль «Со мной».
— Это один из самых дорогих ресторанов Москвы, — пояснил Калмыков, когда я уставился в меню. — Брось! Тимур так не гулял. Лучше пошли на балкон.
Вид Москвы был потрясающий. Я посмотрел вверх, прямо над нами «лабиринт», отсюда выглядел как что-то невразумительное, несуразное.
— Да, — перехватил мой взгляд Калмыков. — Теперь это называется не «лабиринт», а знаешь как? — «Золотые мозги России».
Мы сидели около часа. Уже стемнело. У Калмыкова все время звонил мобильный. Принесли блюдо. Я даже не знал, как это морское чудо есть.
— Да, это не то, — угадал мою мысль Калмыков. — Слушай, давай тряхнем стариной. Поехали.
Уже наступила ночь. Москва горела огнями, стала еще краше, загадочней. Мы ехали недолго. По набережной не проехать — столько машин, пришлось идти пешком. Прямо на Москве-реке многопалубный корабль, огнями зовет: «Развлекательный центр. Ночной клуб. Казино «Сказка Востока». Внутри ковры, огни, роскошь, и даже воздух пьянит. По отдельной лестнице нас подвели к стеклянному лифту. Наверху открытая палуба, тихая музыка, уютно, прохладно.
— Как обычно, — видно, Калмыкова здесь знали.
Вот это был восточный размах. Все свежее, вкусное, стол просто ломится. Одно плохо — и здесь телефон Калмыкова не угомонится, вскоре пришел какой-то партнер.
— Пойду пройдусь, — чтобы не мешать, я удалился.
Что-то меня потянуло на нижние этажи, там было многолюднее, веселее, шумно. Вот казино, игорный зал. Еще ниже — концерт, полуголые девочки выступают. Еще ниже — ресторан, там уже сами посетители резвятся. Здесь официанты — все молодые девушки и мальчики — восточные лица. Они на месте не стоят, с подносами носятся. Я одного остановил.
— Ты откуда? Откуда приехал? — кричу я.
— Самарканд. Самарканд.
Я удивился. Девушку-официантку остановил.
— Бухара. Бухара.
Что-то меня задело. Я решил спуститься еще ниже, откуда приносили еду и доносились всякие запахи. Мне кажется, что такого, как Калмыков, даже со знанием пароля, сюда не впустили бы. А мой невзрачный вид — пропуск именно туда. Это трюм, точнее подвал. Здесь кухня, склады, тусклый свет, воздух тяжелый. А работа, несмотря на ночь, кипит. Сотни, сотни молодых людей в поту трудятся. И даже спрашивать, откуда они, не надо — сплошь люди с Востока, да и спросить невозможно — конвейер, то ли колесо не остановить.
А вот, я вижу, группа усталых, еле стоящих на ногах юношей и девушек спускается еще ниже по лестнице. Я за ними. Ужас! Вонь, запах крыс. Спят вповалку, а дышать нечем. Свет еле горит, и камера тюрьмы показалась бы раем. Хотелось бежать, да за ширмой детский стон, я любопытный — лучше бы не видел. Бежал.
Через день я был в Питере, попал в Кунсткамеру. Лучше бы и этого не видел. А башка, и не одна, надежно стоит. Зачем? Я быстро вышел, хотел на чистом воздухе покурить, а те же восточные парни пыль подняли, улицы выметают.
Позже, на вокзале, на базаре, в Москве и в Питере, я уже не глянец вижу, а сплошь восточные лица. И мысль мечется — то ли невольно пригнали, то ли новое нашествие. А может, наследие, порожденное Тимуром? Не знаю.
Зачем думать? Лучше наукой заниматься. Калмыков помог ускорить защиту. Ох, жарко было. А я спорил, не сдавался. Да председатель Совета мудрым человеком оказался, постановил: «Как Молла Несарт сказал спорящим — и ты прав, и ты. Так что, учтите наши замечания, и ждем».
А Калмыков уточнил:
— Если двадцать замечаний, то десять исполни, и вперед. Замечания разные. И то, что мне казалось поначалу самым трудным, оказалось самым легким. Оно заключается в том, что по-научному правильно и верно писать не Тамерлан, а только Тимур. А вот эпитеты «Великий», «Властелин» и прочие — можно. Так я думал, как же всю диссертацию Пером изводить. А оказалось все просто. Текст в компьютере. Программу задал: вместо «Тамерлан» — «Тимур», и пять секунд — машина все исполнила. Так ведь это лафа, а я, дикарь, даже этого не знал. А как знать, если у меня в селе и электричества последние десять лет практически не было, а когда, бывало, напряжения лишь на слабую лампочку хватало — война. Зато теперь я овладел машиной. Боже! Сколько я зря трудился? В компьютере все есть, все запрограммировано, все подсказано, вся информация, и как докторскую, хоть про Тимура, писать. Стоп! А писать можно только то, что задано в программе. Тогда диссертация готова, этот экзамен я сдам. А зачем мне этот экзамен, этот диплом? Столько, вроде, прожил, а ничего не понял. Экзамен-то будет перед Всевышним.
Видимо, Тимур его не сдал. Сдадим ли мы? Не знаем. Правда, знаем, что ответ-то пишем мы сами. И поэтому напишем, пора походатайствовать за тех, кто в кунсткамерах, мавзолеях, пирамидах, музеях. Пора, наверное, земле предать. А то эти вечные памятники соблазняют одних, эксплуатируют других. Дай Бог нам свободу мыслить, свободу действовать, свой ответ «подобием Божьим» самим творить, писать! Да не иссякнут чернила нашего Пера! Аминь!
(или вместо автора)
Эту рукопись, конечно, в несколько ином варианте, мне передал мой односельчанин, можно сказать, сосед.
Года два назад, в самом начале лета, ко мне пришел мальчишка и сказал: «Зовет профессор». Мой коллега, лет на пятнадцать старше, преподавал в университете, кандидат исторических наук. В последнее время живет бобылем, болеет, редко появляется на людях, поэтому я с неким любопытством к нему направился.
Я ожидал удрученности во всем. Нет, всюду порядок, и в доме чистота, и сам профессор бодр, или хорохорится.
— Так, — без особых церемоний и предисловий он сунул мне толстые старые папки «Дело», каких я уже лет двадцать не видел. — Я очень прошу, доработай, обработай и опубликуй — ты ведь нынче писатель.
— Гм, — невольно усмехнулся я, — под чьим именем?
— Под своим, чужим, любым, но только не моим. Понял? Это непременное условие.
— Тут, наверное, история? А какой же я историк, — попытался я возразить.
Ознакомительная версия.
