— Ну так перестаньте. И больше никогда не вздумайте начинать.
— Что за вздор, — сказал он. С действительно отвратной улыбкой. На лице, по-настоящему отвратном.
Шеридан Сик — умненький сухарик. Ну да, засохший бисквит со стрижкой на макушке, наделенной силой неким je-ne-sais-quoi. Для сотворения мира требуются все виды людей. Для его разрушения — один-единственный.
Анаграмма для слова «Сик» (что, кстати, означает «больной»)? Иск… Кис… Ну и Икс, конечно!. X! Вот он, прошу любить и жаловать!
* * *
Взгляни на запад, мистер X:
пылающий закат
весьма напоминает Стикс.
Но ты не виноват.
Ты просто в яблочко попал —
не выше, не правей, —
и мир сражен был наповал
догадкою твоей.
О, этот жар холодных числ:
сто сорок, двести три.
Поправь прическу, сделай cheese —
и навсегда замри.
Ты богоравен, мой герой, —
позволит твой прорыв
нам сгинуть не в земле сырой,
а в небо воспарив.
Все испещрившая цифирь
исчезнет без следа, но есть слова: etoile, эсфирь,
star, stella и звезда.
А вот еще один презабавный примерчик: переведя один отрывок, я выбрался из-за компьютера, совершенно ошарашенный, с какими-то покалываниями в затылке. Потом наконец вспомнил: был у меня такой стишок, в 1981-м писанный… Дерзну разместить эти тексты последовательно:
Наблюдая за детьми в парке, когда хожу туда с Ким, и пытаясь объяснить себе причины детской веселости, я вдруг сделал открытие: собственную крохотность они находят чрезвычайно забавной. Они любят, чтобы за ними гонялись, и убегают, радостно вереща и хихикая, потому что знают: тот, кто больше их, непременно их поймает — рано или поздно.
Я понимаю, что они чувствуют, хотя сам-то, конечно, не нахожу ничего веселого в том, что нечто неизмеримо большее несется за мною вслед огромными шажищами и вот-вот с легкостью меня схватит.
* * *
Где мой смех, так заливист и звонок?
Где мой бег — баловства торжество?
Удирая, хохочет ребенок,
ибо знает: поймают его.
Тот, кто больше, поспеет на помощь:
шаг-другой — и развеет беду.
(Мне потом объяснит Дилан Томас,
что бегущий похож на звезду:
так разбросаны руки и ноги,
как раскинуты в небе лучи…)
А не знай я о скорой подмоге,
то пришло ли бы в голову: мчи?
…Впрочем, это поныне не чуждо —
до сих пор, как могу, я бегу,
но иное примешано чувство:
ускользнуть я, увы, не смогу.
Знаю я: нечто неизмеримо
меня большее мчится вослед —
грозно, голодно, неумолимо…
И укрыться возможности нет.
Значит, можно ходить по одним и тем же дорогам, можно пересекаться следами с таким, как Эмис, — а потом вдруг взять и сделаться его переводчиком! Ведь это неслучайно, правда?
3. Фантастический реализм
Название романа таинственно и привлекательно. Но что за поля имеются в виду, ведомо одному только автору (и его повествователю). Последний, однако, сам в одной из глав пишет, что «…это Лондон, и здесь нет полей. Одни лишь поля деятельности и поля наблюдения, одни лишь поля электромагнитного притяжения и отталкивания, одни лишь поля ненависти и насилия. Одни лишь силовые поля».
Некоторые исследователи предполагают, что так мог называться некий Центр ядерных исследований. Центр, в котором Сэм Янг облучился и куда он тем не менее все время подсознательно стремится, желая быть там похороненным… Там прошло его детство.
Однако это так и останется тайной вплоть до самой последней страницы. В отличие от тайны — тайны для тех, кто плохо знает историю ядерной бомбардировки Хиросимы, — Энолы, Энолы Гей и ее Малыша…
Итак, что же это за роман такой, чье пасторальное, буколическое даже название так резко противоречит его сугубо городским ландшафтам и персонажам?
Кто-то (например, Рэнделл Стивенсон) считает, что мы имеем дело с сатирой на англо-американскую, а то и общемировую действительность, другие (скажем, Андреас Кнаак) опровергают подобное мнение, ссылаясь на слова из интервью с автором, где он заявляет, что изображение действительных событий и обстоятельств мало его занимает: «Конечно, я волей-неволей все это впитываю, но мне необходимо пропустить это сквозь свою душу и преобразовать. Так что в итоге это уже не Лондон. Это Лондон, воссозданный моим мозжечком».
Аргументация тех, кто опровергает сатирический статус романа, выглядит довольно неубедительно. В городе Глупове тоже трудно усмотреть корреляцию с реальным географическим пунктом, так и что из этого?
Да, Эмиса давным-давно вписали в ряды постмодернистов, и это совершенно правильно, однако постмодернисту отнюдь не заказано быть сатириком. Равно как и фантастом.
Надо помнить, что перед нами — роман фантастический, хотя и, как выражались некогда в советском литературоведении, «ближнего прицела»: впервые изданный в 1989 г., он живописует Лондон образца 1999 г., «футуристический, но весьма и весьма знакомый Лондон» той поры, когда «миллениумом» стали называть решительно все. Здесь, кстати, сразу вспоминается первая фраза из ныне почти всеми забытой «Космической одиссеи 2001 года» совсем другого англичанина, Артура Кларка: «Сколько бы ни объясняли астрономы, что 2000 год принадлежит XX веку, человечество неисправимо: стоит появиться в календаре трем нулям, как начинается гульба». Насколько же разными настроениями пронизаны «Одиссея», написанная в середине шестидесятых и ничуть не несущая на себе отпечатка fin de ciécle, и «Поля», изданные за десять лет до описываемых в них «событий»!
К чему задаваться вопросом, насколько в данном случае знак «Лондон» соответствует тому, что он обозначает, насколько соответствуют действительности изображенные в романе реалии и проч.? Это отнюдь не попытка предвидения (каковое вообще не является предметом художественной литературы — и, в частности, фантастики). В лучшем случае можно отнести роман к жанру антиутопии, ибо, по выражению А. и Б. Стругацких, реальность в нем действительно «типизируется не по линии конкретностей, но по линии тенденций», однако и этот ярлычок всего рома на не исчерпает. Теория (вспомним постулат Гёте) никогда не может полностью исчерпать живого произведения: оно всегда будет шире всех и всяческих схем (как даже самое живое произведение не может исчерпать живой реальности).
Поэтому лучше всего будет отнестись к роману как к произведению виртуально-реалистическому: все то, что в нем присутствует, могло при определенных условиях осуществиться (потому что мыслилось и воображалось), но не осуществилось (опять-таки потому что мыслилось и воображалось). Творческим усилием автора действительность романа отнесена к иным мирам, не к параллельным, но к разбегающимся. (Кратко, емко и доступно концепции возможности существования подобных миров изложена в той же фантастике — скажем, в знаменитом рассказе Брэдбери «И грянул гром».)
Вообще же данный роман Эмиса, как и большинство других его произведений, относится, по выражению А. Гузмана, к «странным, пограничным вещам, которые попадают между жанрами», — а следовательно, к таким вещам, которые требуют особенно внимательного прочтения, нуждаются (хотя в одном из интервью Эмис и заявлял, что романы его суть не что иное, как игривые «развлекалки») в напряженной духовной работе читателей. Но отнюдь не в расшифровке. Потому что (словами Эмиса, которые написала Николь, которые прочел Кит, которые услышал Гай и которые воспроизвел повествователь) «это, типа, не стыкуется со здравым смыслом — спрашивать, что „поэт пытается сказать“. Стихотворение — это ж не шифровка, в которой скрыто что-то такое простое и понятное. Само стихотворение и есть то, что он пытается сказать».
3.1. Автор, повествователь, М. Э.
Но некоторые критики склонны об этом забывать. При этом их торжественная серьезность весьма напоминает выражение лица у какого-нибудь эстрадного мага.
Забавно, к примеру, было читать в дельной, в общем-то, статье уже упоминавшегося А. Кнаака «Конструкции Лондона» пространные рассуждения о том, кто кроется под инициалами «М. Э.», стоящими под коротеньким «Уведомлением», предпосланным роману, — то ли Мартин Эмис (заодно не впрямую представляющий читателям следующий свой роман, «Стрелу времени»), то ли один из «косвенных» персонажей самого романа, удачливый литератор Марк Эспри (чьим творением, изданным под псевдонимом Мариус Эпплбай, возмущенно восхищается повествователь — десяток лет отсутствовавший в Лондоне Сэм Янг).
