Ознакомительная версия.
В Синежтуре Ковригин увидел человека, освоившего сумо. Весил нынешний Блинов, наверное, килограммов сто тридцать. А то и больше. Сколько же уходило ему в день на прокорм лангетов или стейков? Худенькое, костлявое некогда его личико размордело. Но сумоисты, кажется, не имели львиных грив. А Юлий Валентинович Блинов теперь имел. Каштановая с рыжинкой грива эта в завитках кудрей спадала чуть ли не до локтей Блинова. При взгляде на него приходили мысли не только о Максимилиане Волошине, но и о Зевсе, способном пролиться на Данаю золотым дождём. ("Не завёл ли он парик?" — удивился Ковригин.) Но Блинову было достаточно считаться вторым Волошиным, о Зевсе пусть мечтают взволнованные женщины. Он был щедр, весел, умел угодить любой своей поклоннице, откуда-то у него появились деньги, и он имел успех у дам.
Секрет успеха вновь возникшим приятелям или обыкновенным собутыльникам объяснял иногда и так: "У меня, как у Распутина". Рассказывал, что завещал свой инструмент любви Петровской кунсткамере, ездил в Питер, его осматривала комиссия, и кунсткамера приобрела у него за символические десять копеек драгоценный предмет (акт бескорыстия Блинова Ковригин не принял всерьёз) и выдала документ-обязательство по истечению естественного хода судьбы Юлия Валентиновича выставить экспонатом дар небес Блинову рядом с заспиртованными же мошонкой и членом Григория Распутина. Ковригин рассмеялся бы, если бы знал, что бахвальство это предназначено лишь мужикам, приятелям или просто знакомым Блинова, но выходило, что оно донеслось до Хмелёвой (или и было рассчитано именно для неё), и это Ковригина рассердило. Ну и болван Юлик! В студенческие годы Ковригину приходилось показывать Блинову московские бани, парные в которых Ковригину были приятны, и он ничего примечательного на теле Блинова не заметил.
Ничего такого, чтобы помещать его инструмент любви в сосуд со спиртом и выставлять для обозрения потомками рядом со свидетельствами таинственной (или бесовской) мощи тобольского старца. С чего бы так обнаглел Блинов, прежде любивший повторять слова Паниковского: "Никто меня не любит" и бранивший баб за непонимание его достоинств. Неужели он решился на модную теперь операцию по удлинению и увеличению толщины? Вряд ли, всегда боялся рисковать… Может, глотает веселящие таблетки? Лет двенадцать назад удач у баб (иногда называл их блохами и редко — женщинами) почти не имел, хотя случались и удачи. Теперь же он бонвиван, сексмашина и фартовый удалец, ходок в отметинах помад разных сортов и цен. И главное, он сумел влюбить в себя Хмелёву. Будто окутал её облаком наваждения.
Недоставало ему плацдарма для начала решительных подвигов. Не было у него московской прописки. А он уже неизбежностью эпидемии гриппа, не важно какого, свиного ли, птичьего ли, тараканьего ли, надвигался на столицу. Из Перми водными путями перебрался в Нижний Новгород, из Нижнего — в Ярославль-городок, Москвы-уголок. В Ярославле назревали юбилейные торжества, и можно было под покровом князя Ярослава Мудрого ухватить кусок праздничного пирога.
Но московских прописок здесь, увы, не выдавали.
К тому времени Блинов ездил в Синежтур на репетиции "Маринкиной башни", увлёкся молоденькой примой Хмелёвой, очаровал прелестницу. После конфуза на фуршете он моментально придумал программу дальнейших действий и внушил очарованной им Хмелёвой план использования Еленой Михайловной одурманенного успехом простака, лоха и ползучего клопа Ковригина. Он хорошо знал натуру Ковригина, способы воздействия на него и в своих предположениях не ошибся. Тем более что поручил дело талантливой актрисе. В его сюжетную разработку (синопсис — ныне) входило и неизбежное упоение Ковригиным исполнительницей роли Марины Мнишек и его способность немедленно вскочить на турнирного коня ради прекрасной дамы и принять копьё у оруженосца. Были предусмотрены всяческие возможные достоверности вроде записки в Журинском замке, помощь простоватой байкерши Алины. И так далее. И всё по его синопсису понеслось, взгремело японским мотоциклом и взлетело в небеса.
Конечно, Блинова удивила стремительность исполнения его пожеланий. Два дня — и готово. Хмелёва прописана в Москве. В одиночку рыцарь Ковригин коммунальные чудеса сотворить не мог. И тут Блинов приписал себе не только равенство в эротических способностях с Распутиным, но и ещё неосознанные в нём и им сверхвозможности, обеспечившие ему добычи в состязании с московскими дьяками, мздоимцами и мошенниками, и тягуче-ненасытным столичным делопроизводством.
И уж совсем удивила Блинова (но и подтвердила обретение им сверхвозможностей) мгновенная пропажа из документов Хмелёвой фамилии Ковригина. Как и то, что на неделю ей в бумагах была оставлена московская прописка. Недели этой (несомненного знака судьбы и её благосклонности к нему, Блинову) хватило на оформление брака с гражданкой Е. М. Хмелёвой, заселение присмотренной уже квартиры в Химках и даже участия Блинова в общественной кампании в защиту пней Химкинского леса. Оратором Блинов стал не менее ярким, нежели Керенский или морской и сухопутный трибун Троцкий, и ему явно открывалась дорога в законодательные собрания.
— Да-а, — опечалился Ковригин в разговоре со Свиридовой, после ухода из квартиры Леночки Хмелёвой. — Неужели дело не обошлось без Лоренцы Козимовны?..
— А ты уши развесил! — сказала Свиридова. — И с Леночкой этой, барышней рисковой, слюни пускал. Надо быть осторожнее в отношениях с женщинами. Вот теперь Лоренца, так называемая, не подходит к телефону. Явно увиливает от разговора со мной. Есть что скрывать!
— Однако ты симпатизируешь Хмелёвой и что-то там ради неё затеваешь, — сказал Ковригин.
— Да потому что в её годы, — воскликнула Свиридова, — я — и не раз! — бывала такой же дурёхой! В иных, правда, вариациях, неважно!
Дурёха Хмелёва, по мнению Свиридовой, оказалась игрушкой в авантюрах Блинова, и не марионеткой на верёвках или тростях, то есть и не игрушкой даже, а инструментом в честолюбивых усердиях Блинова. При этом ей-то казалось, что она пребывает вовсе не внутри дурмана, а внутри некоей сказки. Блинов сам понял, что увлёкшая его актриса влюбилась в него со страстью, ему, Блинову, малоприятной. "Как блоха в сеттера", — вспомнилось Ковригину давнее высказавание-похвальбу Блинова. Не в собаку просто, не в болонку жалкую, а именно в благородного красавца сеттера. Поначалу все шло хорошо, но потом выражения чувств Хмелёвой начали его тяготить. Вот тогда-то она и стала саморазвивающимся инструментом в его суете. Неизвестно для самого Блинова, к чему должной его привести. Но к каким-то торжествам или триумфам, это уж точно. Научившийся сны золотые навевать, Блинов сумел многое навнушать Хмелёвой. Себя он среди прочего произвёл в Пигмалионы. Он будто бы ваял великую актрису, сам же дурманил голову Хмелёвой соображениями о безнравственности в наше время крепостных актёров (в ход шли сравнения Острецова с меценатами из пьес Островского, готовыми посадить на цепи с бриллиантами беззащитных талантов). И уж совсем убедительными казались Хмелёвой слова о том, что, засидевшись в Синежтуре, она очень быстро превратится в провинциальную клушу. Или в распустившую юбки бабу для самовара. А в мире, кроме Среднего Синежтура и такой дряни, как Москва, куда ползут самые подлые и голодные клопы, есть Бродвей и Голливуд. И он, Блинов, приведёт туда по ковровым дорожкам ещё не обладающую сказочными туфельками замарашку из Синежтура. Он знает, как получить эти туфельки, и у него есть, банально говоря, люди в Голливуде и на Бродвее. Был даже сделан намёк о возможностях голливудского человека, того самого знаменитого Юры Гагарина, приятеля Шварценеггера, Николсона, Брюса Уиллиса, да в кого ни ткни — все они обожали выходца из России. Имя этого выходца Хмелёву удивило, но на самом деле фотографии его часто публиковались в глянцевых изданиях, нередко с обнажённым торсом в напряжениях мышц. Потом-то для Хмелёвой открылось, что Юра Гагарин — никакой не Гагарин, а Пахом Пеструхин из Вятских Полян и что он большой фантазёр. Как скажем, и якобы любимица Парижа, писательница и модель, известная под псевдонимом "Мавзолея Мавзолеева", или просто Мазя, блондинка с голубыми сосками, в девичестве — Адель Шишмарёва из Сернурска. Но поначалу Хмелёва поверила в возможности Гагарина и Блинова, и фабрика грёз возникла в ней самой. При этом Блинов остался волшебной реальностью, достойным не только обожания, а и жертвенного восхищения, и даже слёз умиления. Все личности вокруг, Острецов в их числе, стали казаться серыми, скучными и пресными. Все они ползли по жизни, а Блинов летал. Такое отношение к нему Блинова, повторюсь, тяготило, но при том и забавляло. Возбуждало в нём спортивный или авантюрный азарт. Смысл его забав Блинову был пока неясен. Просто приятно было сознавать, что он, долгие годы унижаемый и не имевший удач, сумел вознестись над синежтурским быдлом, богатым либо нищим, что он хозяин положения даже в обществе сильных мира сего, они были ему смешны, а первые красавицы их целовали ему, богатырю земли Русской, возможно и сверхчеловеку, руки в перстнях.
Ознакомительная версия.
