- Нельзя ли сесть на этот корабль? Уплыть в Кейптаун?
- Это грузовой рейс. На корабле нет пассажирских кают.
- А если устроиться в экипаж на работу?
- Едва ли. Экипаж укомплектован. А вы из какой страны?
Молодой человек любезно и холодно рассматривал Саблина, автоматчики сдвинулись за его спиной. Могла последовать просьба предъявить документы, пройти в помещение порта. Звонки в полицию, в службу безопасности. Советский агент задержан в районе порта, где вел наблюдения за движением стратегических грузов. Все это, как тошнотворный бред, нахлынуло на Саблина. Сулило изнурительное разбирательство, возвращение к опостылевшим соотечественникам. Могло обернуться посольским скандалом, высылкой на ненавистную родину, с которой навсегда порвал.
Саблин улыбнулся служителю. Шутливо взял под козырек. Пошел прочь под внимательными взглядами охранников, слыша скрипы грузовых кранов, исчезающих в тумане.
Он вернулся в центр, который, как повествовали туристические путеводители, пострадал во время войны от варварских налетов германской авиации. Весь старый Роттердам был сожжен и разрушен. Вместо средневековых ратуш, готических и лютеранских соборов, каменных, с деревянными балками, строений был воздвигнут стеклянный город: хрустальные призмы, отвесные, как водопады, стены, бесконечно льющееся стекло. Оказавшись в этом прозрачном пространстве, среди отражений, хрупких граней, призрачных переливов, он продолжал искать малое потаенное отверстие, сквозь которое мог бы ускользнуть из лучистой, в преломлениях и стеклянных спектрах, западни.
Весь центр состоял из множества магазинов, супермаркетов, ресторанов, развлекательных центров. Витрины поражали не просто разнообразием товаров, а разнообразием форм, в которые облекался один и тот же товар. Электрическая настольная лампа, оставаясь лампой, имела сотни неповторимых воплощений, словно неутомимый мастер импровизировал на тему лампы, создавая бесконечные серии, среди которых было невозможно сделать выбор, остановить внимание. Та же бесконечность форм сопутствовала вазам, велосипедам, слесарным и столярным инструментам, кожаным сумкам, лыжам, гробам. Предметы мультиплицировались, меняли расцветку, пластику, ускользали от глаз, которые перескакивали на соседний предмет, растерянно искали тот, что наилучшим образом удовлетворил бы вкус. Это перепроизводство, навязчивое изобилие, умопомрачительная избыточность порождали болезнь. Психика не выдерживала материального натиска, разрушалась, агрессивно реагировала на безудержное множество.
Саблин с ненавистью смотрел на витрины, понимая, что они предназначены отвлечь его от насущного поиска, замаскировать своим блеском, цветом, пленительными формами то ничтожно малое отверстие, в которое желала проскользнуть его жизнь. Пробовал воевать с витринами, гневно надвигался на них. Но ему навстречу грозно, слитно выступало материальное воинство фарфоровых сервизов, легионы перламутровых, голубых и розовых унитазов, фаланги дубовых, буковых, самшитовых и кедровых гробов с бронзовыми ручками и позолоченными замками.
Алая частичка, блуждающая в лабиринтах крови, содержащая его бессмертное «я», не находила скважины, куда бы могла ускользнуть из дурного материального мира, слиться с бестелесным мирозданием.
Он испытал моментальное бешенство. Проклял эту стеклянную фантасмагорию. Воздал хвалу летчикам «люфтваффе», которые на своих «юнкерсах» пролетели над проклятым городом, вырвали из него мерзкую сердцевину.
Он блуждал по городу, в дожде, среди торопливых отсыревших прохожих, враждебно и ненавидяще встречаясь взглядом то с молодящимся испитым стариком, чьи длинные, до плеч, волосы напоминали мокрый войлок. То с неряшливым, нарочито загаженным подростком в цепях и бляхах, от которого пахнуло псиной. То с респектабельным господином в клетчатом кепи, в чьих белых холеных руках вертелась толстая инкрустированная трость.
Красная капелька блуждала в крови, издавая тончайший звук страдания. Напоминала о себе. Была чужда всему остальному телу. Просилась на свободу.
Он верил, что эта крохотная огненная частица залетела в его род из другой галактики, вела происхождение от пришельцев, от небожителей. Влилась в его давнишнюю прародительницу, как дождь Зевса влился в Данаю. С тех пор передавалась из поколения в поколение, сводила с ума, побуждала к безрассудному бунту, неистовой страсти, беспричинной ненависти. Его дед, прорубивший окровавленной саблей путь на вершину советской власти, был отравлен этой незримой частицей. Передал ее внуку. И покуда семя иной галактики будет блуждать в лабиринтах рода, носители этой частицы станут изумлять своей свирепой неуемной энергией, непомерной тоской, разрушительной страстью и ненавистью.
Ему казалось, что он ведет свою родословную не от воронежских хлебопашцев, а от древнего вольного племени, появившегося в ковыльных степях среди скифских курганов. Боевой отряд аргонавтов сбился с пути, блуждал в ковылях и протоках, остановился на ночлег в стойбище полудиких туземцев. Греческий воин, сбросив шлем и доспехи, увлек на походное ложе молодую дикарку.
Он вел свою родословную от богов и героев. Его волновали меандры и свастики на кромках сосудов и амфор. Колесницы с длинноносыми воинами, мускулистые бегуны и атлеты - изящные рисунки на разбитых греческих вазах - будили таинственное родство. Он был среди них под стенами Трои. Плыл по зеленым волнам под песнопение сирен. Зевс брал в жены сестру, населяя Олимп богами. Елена была синонимом античной любви, ради которой рушились царства, тысячи кораблей бороздили пенное море, сражались и гибли народы.
Он мыслил себя среди героев Эллады и Рима. Был легионером Цезаря, добивал коротким мечом поверженного галла, наслаждался пожаром Рима. Он видел в фашистской Германии всплеск эллинизма, торжество героев и воинов. Шел вместе с ними среди развалин Европы, парил с парашютным десантом над акрополем, вместе с отрядом СС уходил в Гималаи отыскивать священный ковчег. В час сумерек, когда боги покидали Германию, вместе с фюрером приставлял к виску вороненое дуло «вальтера». Сталин возрождал эллинизм. Строил колоннады и пантеоны, украшал города античными статуями. Из сермяжных крестьян, унылых батраков и рабочих взращивал гвардию, аристократию духа, великолепное племя героев. Суворовцем Саблин учил историю, языки, танцевал на балах мазурку, обожал кремлевского Цезаря. Готовил себя к карьере дипломата и воина. Мерзкий мужлан, бездарный аграрий затоптал сталинизм. Забросал навозом античные мозаики и фрески, сверг с пьедесталов статуи, вместо дуба и лавра вплетал в венки кукурузные початки. Он ненавидел Хрущева религиозной ненавистью. Лысый руководитель страны был для него космогоническим воплощением зла.
Теперь он затравленно бродил по Роттердаму, как Персей по лабиринту, только без спасительной волшебной нити в руках.
Он попал в пустое пространство, где стеклянные химеры отступили, открывая больше места дождю и снегу. В туманной пустоте двигалось, вращалось, странно и великолепно сияло загадочное стальное диво. Вначале Саблин решил, что это машина, совершающая нержавеющими элементами сложные траектории. Однако рядом не было видно результатов этих неустанных усилий. И он понял, что перед ним кинетическая скульптура, воплощение современной европейской эстетики, явление пластической моды, сменившей бронзовых уродов с вырванными животами и чреслами на абстрактную машину в форме вечного двигателя.
Подошел к скульптуре. Поднял лицо. Завороженно смотрел. Скульптура состояла из огромной стальной плиты, зеркально отшлифованной, посаженной на оси, шарниры, воздетой в высоту на металлической штанге. Невидимый привод заставлял плиту совершать вращения в разных плоскостях, направлениях, вокруг разных осей. Эти вращения, колебания, перевертывания не поддавались закону. Не повторяли друг друга. Состояли из бесчисленных пируэтов, парений, падений, когда сияющий слиток взлетал ввысь, на мгновение замирал, охваченный белым блеском, рушился всей мощью к земле, пугая зрителя, останавливался у него над головой. А потом его косо сносило. Плита отворачивала, показывая отточенные кромки и грани. Она напоминала огромного неутомимого акробата, совершающего кувырки и кульбиты. Летательный аппарат, демонстрирующий «свечи» и виражи. Фантастическую «качалку», выдавливающую из земли нефть. Эта белая масса стали завораживала, пугала, восхищала. Саблин чувствовал создаваемый скульптурой ветер, ждал, когда сияние наполнит глаза тусклым тяжелым серебром.
Это был идол. Абстрактный бог, разрушивший привычные формы, растолкавший химерическое стеклянное пространство. Из света, чистейшего металла, в непредсказуемых кружениях - он был созвучен переживаниям Саблина. Это было его божество, его идол. Среди бесконечных колебаний, неуловимых смешений, разрушая закономерности мира, не подвластный логике, опровергая математические построения и физические константы, этот идол поджидал его, чтобы на мгновение занять в воздухе не предсказуемое геометрией положение. И тогда где-то под сияющей плитой, среди блистающих осей обнаружится крохотная скважина - путь в иной, внепространственный, мир, в чистейшую абстракцию, где отсутствуют формы, исчезает власть времени, кончается изнурительная определенность. Он нырнет в эту скважину, превращаясь в восхитительное «ничто». Стальное божество замкнет за ним таинственный вход, отсекая от дурного, отвратительного скопища, именуемого человечеством.
