Ознакомительная версия.
– Не будьте такой печальной! Улыбнитесь, госпожа! Да слушаете ли вы музыку?! Con grazia Прислушайтесь к лютне! Con grazia! – прыгал по берегу канала мастер Инчириано, захватывая горстями отражения, проливая их обратно, недовольный, с мокрыми до локтей рукавами.
– Ах, госпожа, не так кисло!
– Ваш уважаемый дедушка не заказывал мне посуду для уксуса!
– Он требует бокал для наслаждения!
– Ему нужен бокал, который опьянит жениха!
Анна Дандоло молчала, время от времени обмахивая лицо, чтобы защититься от роя слов этого навязчивого ремесленника, теперь уже совершенно мокрого от страха, что дож останется недоволен результатом его работы.
– Теплее, улыбнитесь теплее, госпожа! – заклинал ее магистр Квинтавалло.
– Жарко улыбнитесь!
– Пусть бокал обожжет губы будущего молодожена!
– Что бы ни выпил он из него, пусть все равно всегда жаждет вас!
Напрасно! Отражений звука лютни и запаха имбиря было достаточно для края бокала, в мелком сосуде стекольщика переливались краски ранней осени, ровно столько, сколько нужно для ножки, но главного не хватало – в воде канала никак не отражалась улыбка Анны Дандоло, а ведь уже перевалило за полдень.
Сказать, что мастер Инчириано впал в отчаяние, было бы мало. Просто проклятие какое-то (в мыслях магистр выразился гораздо менее пристойно), после стольких успешно сговоренных браков, теперь, когда получен такой важный заказ – от самого дожа! – сват, известный своей ловкостью на всю Республику, столкнулся с тем, что эта соплячка дуется и никак не хочет улыбаться.
Разумеется, Анна была не первой невестой, которая упиралась. Бывало такое и раньше. Девушке на выданье трудно удержаться от капризов. Да и в целом, по крайней мере, насколько это известно, женская природа соткана из непредсказуемости. Поэтому магистру Инчириано оставалось только одно – использовать хитрость, как раз для таких случаев хранившуюся у него в особом кармане. А так как сам он был совсем некрасив, с жалким лицом, приправленным двумя-тремя бородавками, то потихоньку, чтобы девушка не заметила, вылил из особого пузырька в волны канала отражение обнаженной фигуры венецианского щеголя по имени Доминикин. Этот юноша со стройной фигурой, кудрявыми волосами, одаренный недвусмысленной готовностью и невероятно самовлюбленный, отражался вдоль, а за мелкую золотую монету – и поперек всей Венеции. И хотя многие дамы негодовали по поводу этого плавающего обольщения, ни одна из них не удержалась, чтобы не бросить хотя бы мимолетный взгляд рядом с обнаженным Доминикином. Сначала стыдливо, нерешительно и осторожно рассматривали пах, потом их глаза сконфуженно пробирались через спутанные волоски, осмотрительно охватывали взглядом мошонку и, наконец, основательно оценивали размер самого признака мужественности! Так что в целом порядочность дам подвергалась серьезнейшему испытанию. (Это подтвердилось, когда один страшно ревнивый торговец утопился, увидев, как неподалеку от старых доков, забыв обо всем, в безумных объятьях, среди бурлящих пузырьков воздуха, страстно отдавались и овладевали друг другом бесстыдно плавающие в воде отражения его молодой женушки и этого красавца.)
В общем, не выдержала и Анна Дандоло. Утратила осторожность. Попалась, как на крючок, на соблазнительное отражение юноши. Глаза ее очаровательно блеснули. Дыхание стало неровным. Платье плотно облегло вздымающуюся грудь. Сердце забилось сильнее. Дрожь пробежала по всему ее телу и в виде румянца вынырнула на заполыхавших щеках.
– Вот оно, то, что нужно! Benissimo! – давился словами магистр Инчириано, рискуя утонуть в канале, но удерживая в высоко поднятых руках немного воды, а в воде искрящуюся улыбку юной красавицы, только что расставшуюся с гладким отражением Доминикиновых бедер.
– Ах, какой это будет бокал! Что бы он из него ни выпил, молодожена опьянит желание!
Слишком гордая для того, чтобы просить разрешения, Анна Дандоло встала. Запах имбиря окончательно рассеялся, лютня замолчала. Из затененной арки появилась незаметная до сих пор свита. Стекольщик и сват Инчириано Квинтавалло кое-как выкарабкался из канала, цепляясь за все, что попадало под руку, даже за презрительные взгляды.
– Rettile! Ruffiano! – оскорбительно бросил кто-то, и поверхность воды в рукаве канала успокоилась, совершенно разгладилась.
Ко дну грустно шли девичьи желания. Молодая дама медленно удалялась вдоль берега, одетая в соответствии с раскроем интересов Республики.
IVТри обычных глаза, две маслины, очищенные от кожицы, и один клятвенный взгляд
– Их величества маркграф Бонифацио Монферратский и граф Балдуин Фландрский!
Когда дверь открылась и рыцари, едва живые, вступили в покои дожа, их встретил крупный старец со сложенными поверх живота пегими руками, облаченный в горностаевые меха, среди которых виднелась едва прикрытая седыми волосами голова с собранными в бесчисленные морщины гноящимися глазами.
Гостям было не по себе, их все еще мучила морская болезнь, все вокруг качалось и перемещалось, словно и выложенный мозаикой пол палаццо колебался от движения воды за его стенами.
И еще одно неудобство – у крестоносцев в головах носились бессвязные мысли, и они никак не могли собраться, чтобы как можно лучше начать переговоры. Маркграф умышленно как можно более шумно захлопал ресницами на обоих глазах. Граф сделал то же, однако лишь наполовину, один его глаз оставался зажмуренным еще с начала похода.
Энрико Дандоло, однако, молчал. В зале было слишком жарко. Несмотря на то что в каналах плавала ранняя осень, в окнах еще стояли летние рамы, увитые ползучей влажной духотой. Правитель Венеции старался хоть так немного согреть свой похолодевший взгляд.
– Энрико, милый наш Энрико! – решился наконец граф Балдуин с подчеркнутой сердечностью, легкомысленно забыв, что далеко не всегда тот, кто начал переговоры, их и заканчивает. – Как ваше здоровье, дорогой друг? Ах, как я рад, что вижу вас, хотя и не полностью! Знаете, я принес моей возлюбленной обет хранить ее образ в закрытом правом глазу до самого Иерусалима и обратно! Вы, сами слепой, можете оценить возвышенность моей жертвы!
– Не обращайте внимания, граф не имел в виду ничего плохого, просто у него нет ловкости в обращении! – безжалостно оттеснил Балдуина маркграф Бонифацио, производя грозные движения руками. – Мы прибыли, конечно же…
И начав говорить, гости уже не умели остановиться. Они говорили и говорили. Слова рассыпались по мозаичному полу, на высоте гобеленов порхали изысканные выражения, предусмотренные этикетом, до самого потолка возносились витиеватые изъявления уважения, высказали просители и смиренную просьбу – не может ли Республика «в долг» перевезти крестоносцев. Но дож сохранял упорное молчание до тех пор, пока рыцари и последние крупные слова не обратили в ничего не стоящее позвякивание мелочи… Только после того, как и это пустое бряканье затихло, Дандоло вдохнул воздух и начал:
– Дворянам не к лицу быть должниками. Поэтому тридцать четыре тысячи кельнских марок я прощаю. Крестоносцы могут погрузиться на суда. Но пусть они от имени Республики займут Задар, город, дерзко отколовшийся от наших владений.
– Задар?! Но он в стороне от нашего пути?! – перебил дожа граф и выкатил грудь так, будто в какой-нибудь народной мистерии ему достался текст неподкупного защитника самого Божьего промысла.
– Прекрасно! Тогда плывите прямо в Святую землю! – ответил старец и поднял указательный палец. – Вон там, прямо за дверью, открытое море!
Граф сник. Маркграф побледнел до последней степени бледности. Что делать? За стенами их ждали проклятые беспокойные волны. И от одной только незавершенной мысли о них все внутренности рыцарей перевернулись, а кишки скрутила судорога. Предводители крестового похода кивнули головами и в один голос заявили:
– Согласны, договор заключен!
Энрико Дандоло удовлетворенно сложил данные рыцарями обещания в кошелек, который держал у себя за поясом. И поднял морщинистые веки. Вид его взгляда заставил гостей содрогнуться. Густая сеть стеклянных жилок покрывала белки и зрачки старца. Где-то глубоко-глубоко, под ледком болезни, называемой заморозь, трепетало зрение. Маркграф нашел, что глаза дожа похожи на две маслины, кожицу которых съел соленый приморский иней.
V
Ах, вперед же, хоть волны тоску навевают,
Бог пускай мою душу очистит,
Лишь о той, что как солнце на небе сияет,
В этом странствии все мои мысли!
– Наконец-то трувер Канон да Бетюн, после того как немного проветрился от стыда, собрался с силами, чтобы завершить катреном свою «Песню крестоносцев».
Уже через четыре дня после заключения договора на четыре сотни восемьдесят больших венецианских галер с двумя рядами весел взошло четыре тысячи пятьсот рыцарей, девять тысяч оруженосцев и двадцать тысяч пеших воинов. Одновременно с людьми грузили коней, собак и соколов. Доставка на борт навигационных карт, разных талисманов и амулетов, ну и, конечно, канцон, которые прославляют храбрость крестоносцев, продолжалась всю ночь. Флотилия, которой слепой дож управлял, прислушиваясь к разноголосому шуршанию ветров, отплыла на рассвете девятого дня и сразу же взяла курс на свободу отколовшегося Задара. В последний момент к многочисленным боевым галерам присоединилась и одна торговая, та, которая в своей утробе, в корзине, наполненной соломой, перевозила один-единственный предмет, маленький шедевр из стекла – бокал, изготовленный из тончайших отражений в воде венецианских каналов.
Ознакомительная версия.
