Дни, когда черная машина не стояла у больницы, были теперь худшими в Милочкиной жизни.
Макс не приставал к ней, не пытался поцеловать, обнять, вообще не трогал. Смотрел, наклонив голову, и зрачки у него были вертикальными, как у кота. Так странно, но Милочка почти не помнила Димины глаза. Глаза как глаза. Серые, обрамленные светлыми ресницами. Дима никогда не смотрел на Милочку просто так. Он всегда что-то говорил: «Надо лечь пораньше. Всегда ставь машину на „ручник“ на стоянке. Спокойной ночи, дорогая». Макс же, наоборот, молчал и слушал, а Милочка рассказывала. Что в этом месяце у нее целых два дежурства, а больная у окошка в женской палате совершенно не снижает давление. Как чуть не пропустила у больной тромбоз, не позвонила вовремя хирургам, и заведующая теперь смотрит на нее косо. Как трудно набрать нужное количество анализов для приличной статистики. А Макс в перерыве между смешками, хохотом и закуриванием сигарет вдруг серьезно спрашивал: «А что такое тромбоз? Ну, расскажи, что там у тебя еще происходит?» «Тебе что же, интересно?» «He-а, мне нравится, как у тебя голос звучит!» Опять смех, Милочка вся красная. Что же с ним было поделать?
Милочка забросила диссертацию, она сама не знала почему. Ей разонравились сухие плоские цифры, хотелось живого, настоящего. Погладить кота, погулять по улицам. Она садилась в свою Ласточку и после работы каталась по шоссе за городом. И никогда не подозревала раньше, что будет так гонять. Экстремально. И проезжать на желтый свет. Дима бы ее не одобрил, он всегда соблюдал ту скорость, которая была указана на знаке, тормозил задолго до светофора, экономил бензин. Милочка больше не хотела экономить. Ни бензин, ни чувства. Ей хотелось, чтобы Макс к ней пристал. Чтобы он ее обнял, прижал лицом к пропахшему табаком свитеру. Она купила в ларьке диск с гонками и установила на свой компьютер. Затягивает.
Милочка надела юбку с разрезом, тонкую кофточку, туфли на каблуках, распустила волосы. «У нас у доктора одного день рождения». Дима одобрил: «Тебе идет. Не замерзнешь в колготках?» На работе Милочка тоже сказала, что собирается на день рождения. А Макс не приехал. Машины не было в десять, не было в двенадцать. Милочка сидела за столом в ординаторской, и все смотрела в окно, и никуда не шла. В полпервого она заколола волосы заколкой и поплелась в палаты. Очень хотелось плакать.
А тут еще дед этот новенький. Смотрит и смотрит на нее который день, другие больные уже смеяться стали. Большой инфаркт. «У вас, Людмила Валерьевна, бабушку как зовут? Нет, не Савельеву, а другую?» Оказалось, что он знал ее бабушку, мамину маму, Марью Иванну. Странный такой старик. Как там его имя-отчество? Ага, Шапиро Александр Михайлович. Полный, грузный, белоснежно-седой, тяжелые руки в веснушках дрожат на простыне (выше рук Милочка глаз не поднимает), дышит тяжело. «Давайте послушаю?» «А не могли бы вы, Людмила Валерьевна, мне подушку еще одну выгадать у кастелянши, а то сестер я прошу, прошу…»
Милочка удивилась, но пошла и подушку принесла. Помогла старику устроиться поудобнее. В легких хрипы, Милочка машинально добавляет в лист назначений мочегонные. Давление нормальное. «Ваша бабушка ведь в водном институте преподавала? Вот и я тоже. Меня и сейчас многие бывшие студенты помнят. Мы много лет очень близко дружили…» «Она умерла давно, я была еще маленькая…» (Вдруг это его расстроит?) «Я знаю. Машенька была замечательный человек, замечательный. Вы так на нее похожи, особенно сегодня, вы так причесались…» Ну вот, так и знала! У него дрожал голос. Тут Милочка подняла голову и неожиданно встретилась с Шапиро глазами. Боже! Кажется, он плакал! У него были голубые выцветшие глаза, в уголках которых действительно сверкали слезы. Скорбные, мудрые глаза. Машенька… Милочка улыбалась вымученной улыбкой. Она не знала, что сказать, совершенно не знала. При ней никогда никто не плакал. Она никого не утешала, тем более таких старых людей. В полном замешательстве она осмотрела остальных больных, которые наблюдали всю сцену с нескрываемым интересом, и сбежала из палаты.
На пороге ординаторской стоял Макс. «Ва-а-у!!! Это ты? Милка, у тебя есть колготки?! Расстегни халат!» Милочка послушно расстегнула. «О-о-о, нет, какая юбка! Я не знал, что у тебя есть юбка! Милка, это надо отметить, кончай работу, поехали в какой-нибудь ресторан, давай!» Тут ему конечно позвонили, а она как под гипнозом побежала дописывать истории. На рабочем столе печально пылились пробирки с сывороткой.
Поехали на его машине. Макс совершенно не смотрел на дорогу, а Милочка старалась незаметно натянуть юбку на колени. Глаз поднять она не могла. Они с Димой изредка ходили в рестораны. В выходной день или на праздник. Милочка наряжалась, неизменно получала комплимент, что прекрасно выглядит. Заказывали салатики, мясо с гарниром, красное вино, минеральную воду. Возвращались на автобусе. Если Диме на следующий день надо было в первую смену на работу, он провожал ее до квартиры и уезжал домой спать. Так было правильно. Если ему надо было во вторую смену — оставался, и они молча занимались сексом в ее комнате на разложенной тахте. Утром Милочка варила ему овсянку, его присутствие у них в квартире никого не стесняло. Им ужасно повезло друг с другом. Повезло, что все так складывается. Или складывалось…
Макс, наверное, никогда не ел овсянки. Он заказал в ресторане кучу всяких маленьких закусок, необыкновенные отбивные, мороженое, мартини, водку, кофе, все одновременно! Зрачки у него стали огромными, поэтому глаза казались совсем черными. Милочка много выпила, точнее, она выпила не очень много, но напитки были крепкие. «Я тебя до дома не довезу, пьянчужка!» Он смотрел на нее и смотрел. Милочка никогда так не волновалась, даже на вступительных экзаменах. Она болтала без умолку! Рассказала про свои успехи в компьютерных гонках, про непонятного старика Шапиро, про заброшенные пробирки… Макс все смотрел, что-то машинально отправляя в рот. Его телефон не звонил, видимо, был отключен. Прервал на полуслове: «Тебе надо сделать вот так», — он протянул руки и расстегнул ей заколку на затылке. А потом запустил пальцы в ее волосы и немного их растрепал, взлохматил. «Вот так!» Потом он подержал ее за плечи, провел руками по ее рукам от локтей до кончиков пальцев. «Так совсем хорошо!» У Милочки в горле застрял кусочек банана, ей казалось, что она сейчас задохнется, но не от банана, а от другого.
От желания. Она чувствовала желание Макса через ресторанный столик, тарелки с едой, через одежду. Она сама догадалась, что это такое. Настоящая жизнь подхватила Милочку и понесла вперед. На выходе она споткнулась, и Макс опять поддержал ее за плечи. Развернул к себе. Прижал (свитер у него действительно пропах куревом) и поцеловал. Еще, еще, потом отбросил резко: «Черт!» Схватил за локоть, засунул в машину, поехали. Она даже не спросила, почему он садится за руль пьяным.
У себя в подъезде Милочка села на лестницу и долго сидела, приходя в себя. Это был ее момент истины. Макс поцеловал ее! Она ощутила желание не менее сильное, чем он. Никогда в ее жизни еще такого не было! Дома родители смотрели телевизор и ничего про Милочку не знали. Дима завтра работал в первую смену, поэтому спал у себя дома. Милочка первый раз была рада, что его нет. Она сразу легла в постель, но долго не могла заснуть — голова кружилась. Родителей бы сейчас кондрашка хватила, если бы они узнали, как их дочь провела вечер! У Милочки не было сил думать о Максе, надо было как-то отвлечься, поэтому она стала думать о старике Шапиро и о бабушке.
Ее-то Милочка совсем не помнила. Бабушка была вдовой (дедушка умер вскоре после войны), преподавала, сильно болела. Умерла, когда внучке было лет пять. По профессии она была инженер-гидротехник. Что-то она даже проектировала важное для страны, какое-то сооружение. Милочка об этом писала в школьном сочинении «Моя семья». Троечники написали о родителях. Хорошисты и отличники написали о родителях и еще о ком-нибудь, Милочка написала о родителях и всех бабушках и дедушках подробно, с краткой исторической справкой. Но сейчас не помнила.
А ведь мама что-то ей рассказывала. Что-то неприятное, чужое для их семьи! Дедушка так и не выздоровел от военных ран. Мама, родившаяся в пятьдесят пятом, кстати, бабушке было уже почти сорок лет, провела детство в коммунальной квартире. Жили они бедно, у мамы на фотографиях какие-то неказистые пальтишки, мальчиковые ботинки.
Это все для Милочки, как рассказы Алексина, как старые фильмы. Тяжелая жизнь, простая еда, очередь в туалет. Мама вспоминала неохотно, да и Милочке было не особо интересно. Что она помнила? Какую-то серую одежду — юбку или платье, костяные пуговки на кофте, бабушка Маша качает Милочку на качелях во дворе. Или — зеленая дачная лужайка, Милочка катает куколку в коляске, а баба Маша рядом на лавочке чистит вишню. Темный сок течет по длинным пальцам, руки у бабушки худые, в густом переплетении сиреневых вен. Опять двор, только зима, у бабушки черная шуба из искусственного меха, фиолетовый шарф. Все, больше ничего не вспомнить! А надо бы спросить, неудобно. Вдруг этот старик опять надумает что-нибудь рассказать? Или будет расспрашивать.
