— А что будет с Эдвардом? — обернувшись, спросила она.
— Прости? — с вежливым недоумением переспросил Мартин.
— С кем останется Эдвард? Кто будет его воспитывать?
— Я, конечно, кто же еще. А ты как думала?
— Бывает, — Мария сама не знала, зачем она это говорит, — и очень часто, опеку над ребенком получает мать.
— С нами такое вряд ли случится, — ответил Мартин. — Хотя, если ты считаешь, что этот вопрос достоин обсуждения, мы можем на худой конец поинтересоваться предпочтениями мальчика. — Он ласково взъерошил темные волосы сына. — Ну-ка, Тед, скажи, с кем бы ты хотел остаться — с матерью или с отцом?
— С тобой, папочка, — ответил Эдвард. Упорство Марии принимало все более иррациональный характер.
— Ни один суд не примет во внимание его желания, — возразила она. — Он слишком мал.
— Примет, — встрял Эдвард.
— Ты не понимаешь, что делаешь! — закричала Мария.
— Если они меня не послушают, я им все расскажу.
Последовала короткая пауза.
— Что — все? — очень спокойным тоном осведомился отец.
— Как она пыталась убить себя. У Марии перехватило дыхание:
— Откуда ты знаешь?
— Я ему рассказал, естественно, — пояснил Мартин. — Мальчик имеет право знать.
А читатель и подавно. Потому я обязан довести до вашего сведения, что по крайней мере дважды после свадьбы Мария пыталась покончить с собой. Исходя из этого факта, я и осмелился назвать состояние Марии «страданием» — словом, с которым следует обращаться крайне осторожно, но которое, по зрелом размышлении, пришлось в самый раз. Обычно весьма непросто судить о душевном состоянии человека по внешним проявлениям, но даже Мартин смекнул, что его жена, похоже, дошла до ручки, когда, вернувшись однажды вечером домой, он застал ее за попыткой наложить на себя руки.
— Ради бога, дорогая, — воскликнул он, — вынь голову из духовки и налей мне джина с тоником! У меня был тяжелый день.
Трудно сказать, как Мартин на самом деле отнесся к неудавшемуся самоубийству Марии, ведь обычно весьма непросто судить… и т. д. Но по-моему, он не особо удивился и не рассердился, ибо в конечном счете случившееся укрепило его власть над ней. Походя он заметил, что в наше время уже невозможно убить себя, сунув голову в газовую духовку. Так можно только стать калекой, что не одно и то же. Мария прислушалась к его совету и в следующий раз отравилась снотворным. Получилось еще безобразнее; Мартину, проторчавшему четыре с половиной часа в больнице, пока жене промывали желудок, с большим трудом удалось сохранить невозмутимость. Именно об этом инциденте он доложил сыну. Тот, насколько мне известно, воспринял информацию с полным самообладанием; очевидно, ничего иного он от матери и не ожидал. Согласитесь, поразительное хладнокровие для трехлетнего малыша. Дальнейших усилий разделаться с собой Мария не предпринимала. Иногда она подумывала о самоубийстве, но при последней попытке из нее вытрясли всю душу, и она не испытывала особого желания вновь подвергнуться унижениям.
Только двум людям рассказывала Мария о том, как она несчастна (двум людям и одному коту, если быть точным, хотя в гости к родителям она ездила крайне редко). Сомнение наверняка опять поднимет свою уродливую голову, когда вы услышите, что одним из этих двоих был Ронни. Не то чтобы Мария часто виделась с Ронни. Он теперь жил в Лондоне; к тому же между ним и Мартином тлела обоюдная ненависть такой интенсивности, что с его стороны было бы бестактностью навещать Марию в Эссексе. Известие о ее замужестве обидело Ронни до глубины души, и когда Мария, будучи на первых месяцах беременности, приехала в Лондон и зашла к нему, он поначалу не хотел пускать ее на порог. Столь велика была его досада, что ему потребовалось три минуты с лишком, чтобы смягчиться. Тем не менее он пригласил Марию с мужем на ужин. В тот вечер — сам по себе катастрофический, поскольку Ронни был никудышным поваром — между ним и Мартином зародилась пылкая и взаимная неприязнь.
— Не могу больше это есть, — заявил Мартин, швыряя нож и вилку в камин. — Все равно что жевать кусок дерьма.
— Что меня ни в малейшей степени не удивляет, — отозвался Ронни. — Вкус экскрементов должен быть вам знаком.
Мария беспомощно переводила взгляд с одного на другого.
— Хорошее вино, — любезным тоном вставила она. — Где ты его купил?
— Нашла о чем спрашивать. По-моему, он просто нассал в бутылку, — сострил Мартин.
— Должен заметить, что ваше неумение отличить мочу от «Совиньона» урожая семьдесят пятого года поистине уникально, — ответил Ронни. — Позвольте спросить, где вы воспитывались? В свинарнике, надо полагать?
— По крайней мере, я не живу в свинарнике в отличие от некоторых. Где вы разжились такой мебелью — с ближайшей помойки вывезли?
— Дорогой, пожалуйста, не надо грубить, — попросила Мария. — Ты обижаешь Ронни.
— Я не обижаюсь на утробные звуки, издаваемые злобным бабуином, — заметил Ронни. — Как только твой милейший супруг произнесет хотя бы одно разумное слово, я отвечу ему тем же.
— Козел, — быстро нашелся Мартин.
— Пидор, — парировал Ронни. Любопытно, но в отсутствие Ронни Мартин отзывался о нем вполне вежливо.
— Ты получила письмо от Ронни? Вижу, вижу, — говаривал Мартин за завтраком. — Как он поживает? Прочти вслух самое интересное.
Но Мария ни разу не прочла вслух ни строчки, ибо письма Ронни обычно выглядели так:
Дорогая Мария,
Надеюсь, ты здорова. Я люблю тебя и хочу лишь одного — посвятить остаток моей жизни служению тебе. Мое единственное желание — быть рядом с тобой, единственная надежда — вырвать тебя из лап чудовища, с которым ты обвенчана, и пасть к твоим ногам. Любимая, если я когда-нибудь тебе понадоблюсь, лишь позови, и я последую за тобой, куда бы ты ни направилась, повинуясь твоей воле. Каждый вечер я сижу у телефона в ожидании твоего звонка.
Мария, разведись с Мартином и выходи за меня. Я боготворю тебя. Я всегда знал, что у меня одна цель в жизни — сделать тебя счастливой. Будь моей.
Машина опять в ремонте. Говорят, надо менять свечи.
Вечно твой
Ронни.
Поначалу Мария проглядывала эти письма по диагонали и отправляла в мусорное ведро вслед за беконной шкуркой и огрызками поджаренного хлеба. Позже она стала аккуратно сворачивать их, вкладывать обратно в конверт и запирать в потайном ящичке, находившемся наверху, в спальне. В том самом ящичке, существование и назначение которого были отлично известны ее мужу; Мартин давно обзавелся ключом к потайному замку и привычкой — стоило Марии удалиться в ванную — наслаждаться чтением писем Ронни, посмеиваясь над его безумными клятвами верности. Вот почему в то утро Мартин смог с полной уверенностью заявить:
— Разумеется, у меня полно доказательств.
— Доказательств чего? — спросила Мария, задержавшись на пороге кухни. Ей не терпелось убежать наверх, она побледнела, на щеках блестели слезы.
— Супружеской измены. Гнусного нарушения брачного договора.
— Я никогда тебе не изменяла.
В этот момент Мария почувствовала властную руку на своем плече и посторонилась, пропуская на кухню новый персонаж — женщину года на два моложе ее, по имени Анджела. В прошлом году, когда Мария надолго уезжала в Италию, Анджелу наняли присматривать за Эдвардом. Появление Анджелы, как ни странно, придало Марии сил. Она вдруг возомнила, что обрела в няньке молчаливого свидетеля своей правоты.
— О чем ты говоришь? С кем я тебе изменяла?
— Я говорю, дорогуша, о твоей распущенности, о разнузданной проституции, которой ты занималась с твоим любовником Рональдом. С твоим старым занюханным школьным дружком. Чей вонючий пенис ублажал тебя в Оксфорде.
— Мы с Ронни друзья и никогда не занимались любовью, — тихо ответила Мария.
Мартин расхохотался:
— Конечно, я в это не верю, и в суде тебе тоже не поверят. Но все равно это не имеет значения. Ибо у меня есть письменные доказательства твоей измены. Десятки, сотни писем, написанных в порыве страсти. Я их отксерил и положил копии в банковский сейф. По моей просьбе эти письма изучила целая бригада высококвалифицированных почерковедов. Я нанял взвод лучших детективов, которые тенью следовали за твоим дружком. И знаю, что в свободное время он часто пишет тебе. По моему указанию его телефон прослушивали, у меня имеются записи компрометирующих разговоров, которые вы с ним вели по четверти часа без перерыва. Разговоров, полных самой вопиющей лжи с твоей стороны про мое отношение к тебе. Впрочем, эту ложь легко опровергнет достойный и незаинтересованный свидетель. Анджела, дорогая…
Обе — Мария, стоявшая прислонясь к косяку и спиной к мужу, и Анджела, вытиравшая сушилку для посуды, — резко обернулись, услыхав последнюю фразу Мартина. Анджела — чтобы ответить на зов, Мария — потому что ласковое обращение к няне, произнесенное столь же ласковым тоном, ее шокировало. В считанные секунды внезапное и обоснованное подозрение зародилось в ее голове, расцвело и усохло до размеров твердой уверенности.
